Валентин Красногоров
Рассказы. Повести. Эссе
Избранная проза
ВНИМАНИЕ! Все авторские права произведение защищены законами России, международным законодательством, и принадлежат автору. Запрещается его издание и переиздание, размножение, помещение в интернет, экранизация, перевод на иностранные языки, без письменного разрешения автора.
Контакты:
Тел./WhatsApp
+7-951-689-3-689
(972.)-53-527-4146, (972.) 53-52-741-42
e-mail: valentin.krasnogorov@gmail.com
Cайт: http://krasnogorov.com/
© Валентин Красногоров
Оглавление
АЛЬФРЕД НОБЕЛЬ –
ЛЕГЕНДЫ И ПРАВДА
Динамитная держава и ее
король
Возвращаясь домой, Харт пытался понять причину своего дурного настроения. Он вспоминал события прошедшего дня час за часом и не находил ничего особенного, ничего неприятного. Да и событий, собственно, не было. Утром он, как всегда, торопливо поел, потом побежал к станции метро и втиснулся в переполненный вагон. На службу он прибыл, как всегда, ровно в девять. Тут спешка сразу кончилась, и время поползло нехотя, с медлительностью часовой стрелки. Харт писал какие-то бумаги, заполнял однообразные ведомости, терпеливо соглашался с отрывистыми замечаниями шефа и подолгу курил в туалете, слушая старые анекдоты и сплетни о сослуживцах.
И теперь, возвращаясь с работы, Харт, как всегда, ощущал недовольство. Он знал, что его ждут жена, ужин и вечерние новости по телевизору, и эта незыблемость домашнего уклада тоже была ему почему-то неприятна. Однако на этот раз жена встретила Харта новостью, которая предвещала нарушение заведенного распорядка.
- Я должна огорчить тебя. Умер мой дальний родственник. Ты не знаешь его, да и я с ним почти не встречалась. Все же для приличия тебе следует пойти завтра на похороны. Я сама позвоню твоему шефу. Если бы не простуда, я бы пошла с тобой.
Харт нахмурился. Мысль о кладбище внушала ему отвращение. Вместе с тем он невольно почувствовал тайную радость оттого, что завтра утром не надо будет торопиться на работу.
- Похороны продлятся часа три, не больше, размышлял он. - Значит у меня останется еще полдня. можно будет куда-нибудь зайти...
Устыдившись своих мыслей, Харт с мрачным видом уткнулся в газету.
В маленькой церкви, где отпевали покойника, топталось несколько десятков человек, одетых в черное. Харту не был знаком никто, но его почему-то знали все. Они здоровались с ним - грустно и серьезно, как и полагается в подобных случаях. Отпевание уже закончилось, но вынос тела задерживался, и провожающие уныло шептались в темных холодных углах, пытаясь подавить в себе тягостное чувство ожидания. Только мертвец лежал в своем гробу спокойный, равнодушный, с пугающе неподвижным, отрешенным от всего земного лицом.
Наконец гроб поставили на катафалк, и погребальная процессия медленно двинулась по грязной скользкой дороге. Харт побрел за черной каретой, досадуя на холод, на слякоть, на покойника, на собственное легкомыслие, с которым он согласился идти на похороны, да еще, не надев теплого белья. К этому примешивались обрывки мыслей о величии и неизбежности смерти, о бессмысленности жизни, о ее мелких тяготах, о неоплаченных счетах, о простуде жены, об обещанной прибавке к зарплате... Скоро Харт потерял способность вообще о чем-либо думать и лишь механически переставлял ноги, зябко ежась под резкими порывами ветра.
Ему показалось, что прошел целый день, когда траурный кортеж остановился наконец у кладбищенских ворот. После невыносимо долгой паузы толпа вновь зашевелилась: гроб понесли к могиле. Дождь лил Харту за воротник, мокрый снег слепил глаза. Глядя на равнодушное лицо покойника, Харт вдруг с ненавистью подумал, что мертвецу не нужны прощальные речи, что эта церемония нелепа, обряды бесцельны. И ему страстно захотелось тепла, света, смеха, захотелось забыть об ужасе смерти и думать лишь о радости жизни. Он уже повернулся, готовый бежать прочь, но в это мгновение кто-то положил руку на его плечо. Харт вздрогнул и обернулся. Перед ним стоял человек с нервным бледным лицом, одетый, как и все, в черное. Его пристальный взгляд был направлен куда-то мимо Харта, в пустоту.
- Нам пора начать наш разговор, - произнес он.
- «Нам?» - удивленно переспросил Харт, но незнакомец не обратил на его реплику никакого внимания.
- Что вы скажете на все это? - спросил он.
- Ужасно. Ужасно, - ответил Харт.
- Да, ужасно, - согласился собеседник. - И подумать только, что ежедневно я должен испытывать это.
- Простите, я не понимаю вас.
Незнакомец опять не ответил. Казалось, он поглощен только своими мыслями. Через некоторое время он повторил:
- Да, каждый день я должен хоронить его. Каждый день.
Харт в изумлении смотрел на странного человека, пытаясь разгадать смысл его слов. Кто он? Агент похоронной конторы? Кладбищенский сторож? Наемный плакальщик?
- Почему вы должны ходить сюда каждый день?
Незнакомец вздохнул.
- Потому что мне не хватает мужества. - И, не дожидаясь новых вопросов, он быстро заговорил. - Представляете ли вы в полной мере, что это такое? Каждое утро я встаю, заранее коченея при мысли о том, что мне предстоит. Я надеваю не просохшую еще одежду и иду в мрачную холодную церковь. Затем снова плетусь по грязи на кладбище, и липкий снег летит мне в лицо. Стоя по колено в ледяной воде, слушаю одни и те же надгробные речи, смотрю, как могильщики деловито заколачивают гроб, и снова мне кажется, что гвозди вонзаются прямо мне в сердце. И опять удары первых комьев земли о крышку гроба гулко отдаются в ушах, и снова, утомленный, промокший, замерзший, голодный, я влачусь домой, думая о том, как он остался лежать там, придавленный землей, в тесной темноте под снежным саваном. И я начинаю понимать, что теперь его нет, действительно нет, и никому не суждено его больше увидеть. Но наступает новый день, и снова я в церкви, и вновь я смотрю на его покрытое синими пятнами лицо, и опять все повторяется сначала.
- Но что заставляет вас... - начал Харт, и незнакомец быстро ответил, не дав ему закончить.
- Я же сказал вам, что мне не хватает мужества сделать правильный выбор.
- Какой выбор? - спросил Харт, чувствуя неясное беспокойство.
- Вы всегда не понимаете, - пробормотал человек в черном, и беспокойство Харта усилилось. Что значит это «всегда»? Он хотел спросить об этом, но незнакомец уже продолжал, понизив голос и боязливо оглянувшись.
- Слушайте же. Однажды ко мне пришла она.
- Кто «она»?
Мужчина усмехнулся.
- Она сказала, - голос его стал еще тише, - что наступил мой час. Я стал умолять о пощаде, и не напрасно: теперь я могу жить столько, сколько захочу. Да-да, сколько захочу. Во всяком случае, долго. Оказывается, она щадит многих, но то мнимая жалость. Им обещается вечность, а дается один день, один лишь день, который, правда. они могут прожить столько раз, сколько захотят. Всякому достается свой день, на мою же долю выпал вот этот, - и он устало обвел взглядом могильные кресты.
-Безумец, - зашевелилась мысль в голове Харта. - Со мною говорит безумец!
- Я вам сочувствую, - осторожно заговорил он. Ходить на кладбище, да еще в такую погоду, действительно очень тягостно.
Незнакомец поморщился.
- Не в этом дело. В конце концов, моя жизнь не так уж тяжела. Я не испытываю особенных страданий, меня не мучают, не бьют, не заставляют надрываться на непосильной работе. Разумеется, грязь, ноги в ледяной воде, этот гнусный ветер и трупные пятна на лице мертвеца - все это невероятно противно. Но главное в том, что это повторяется. Похороны, конечно, неприятны, но они занимают не весь день. Вечером я возвращаюсь домой, где могу отдохнуть. И меня даже встречает жена. Но и она каждый день говорит одно и тоже, вы понимаете?
Харту поневоле стало жутко.
- Неужто вы ничего не можете сделать, чтобы вырваться из этого круга?
- Могу, конечно. Я же сказал. В любое утро мне достаточно не захотеть начинать снова этот день. И все. Надо только немножко мужества. У меня его нет. У него, - умалишенный кивнул в сторону мертвеца, - оно было. - И, отвечая на немой вопрос Харта, добавил. - Ведь он самоубийца.
Харт побледнел.
- Пусть так, - сказал он. - Но ведь не все повторяется. Сегодня может быть одна погода, завтра - другая. Сегодня хоронят старика, завтра - молодую девушку. Наконец, провожающие - они всегда разные, и потому... - Харт посмотрел на собеседника и осекся под его тяжелым взглядом.
- Харт, - медленно отчеканил незнакомец, и тот вздрогнул, услышав свое имя, - Харт, каждый день, вы слышите, каждый день повторяется одно и то же. Одна и та же старая церковь; одна и та же размытая дорога; один и тот же снежный ветер; одна и та же желтая могила; один и тот же бесстрастный покойник; одни и те же прощальные слова.
- Но ведь не станете же вы утверждать... - неуверенно начал Харт, и незнакомец понял его.
- Да, - сказал он. - Мы говорим с вами в тысячный раз, и тысячный раз вы отвечаете мне теми же словами. Как персонажи вечно повторяемого фильма, мы делаем одни и те же движения и произносим одни и те же слова. Таков наш удел.
- Еще немного, и я тоже сойду с ума, - подумал Харт и заговорил, медленно подбирая слова.
- Ваш рассказ внушает мне участие и сострадание, но в одном, поверьте мне, вы заблуждаетесь. Я впервые на этом кладбище, и вы не могли меня здесь видеть и, тем более, говорить со мной. Вероятно, это горестное событие так взволновало вас, что вы по ошибке приняли меня за другого.
Незнакомец рассмеялся.
- Короче говоря, вы считаете меня сумасшедшим. И знаете, почему? - Он нагнулся к уху Харта и быстро зашептал. - Потому что в глубине души вы поверили мне. Поверили и испугались. Вам будет спокойнее, если я окажусь безумным. Но я вполне здоров, уверяю вас.
Харт хотел отодвинуться, но ноги плохо слушались его, и голос все шептал ему в ухо:
- Почему вы всегда притворяетесь, что пришли сюда в первый раз? Разве вы не заметили, что все здесь вас знают? Разве ваш день не повторяется, как и мой, от начала до конца? Вы в самом деле не верите мне? Тогда посмотрите на эту ветку: через несколько секунд ее обломит ветер... Видели? Я показывал вам это уже много раз... А сейчас могильщик уронит в яму лопату... Готово, он уже лезет за ней. А теперь посмотрите на покойника. Его лицо покрылось хлопьями снега - как странно, что они не тают, не правда ли? Сейчас вон та старушка захочет очистить его лицо. Вот, глядите... Она поворачивает голову, видит покойника, нагибается, протягивает дрожащую руку... Можете не смотреть, Харт, она все равно не решится до него дотронуться. Теперь вы мне верите? Тогда прощайте. До завтра.
Незнакомец сделал несколько шагов и слился с черной толпой. Когда оцепеневший Харт пришел в себя, вокруг уже никого не было. С трудом вытащив ноги из мокрой глины, он побрел домой, чувствуя себя больным, разбитым, бесконечно усталым.
На следующее утро его, как всегда, разбудила жена. Харт вскочил, торопливо поел, потом побежал к станции метро и втиснулся в переполненный вагон. На службу он прибыл, как всегда, ровно в девять.
Профессор Клуге не всегда был профессором. Когда-то он был школьником- вундеркиндом, а затем - честолюбивым студентом, мечтавшим о самом великом из всех возможных открытий. Клуге долго размышлял, каким оно должно быть. Новая теория относительности? Ракеты со сверхсветовой скоростью? Универсальное лекарство от рака? Самые фантастические цели казались молодому человеку слишком частными и мелкими, а он не хотел разбрасываться на мелочи. Сколько талантливых людей не смогли составить себе имя в науке только потому, что занимались второстепенными проблемками - вроде повышения урожайности моркови или получения новых сортов оптического стекла! Поэтому Клуге не торопился. Шестнадцать лет он проучился в университете на разных факультетах, и за эти годы пришел к неутешительному выводу, что человечество знает поразительно мало и что знания эти растут удручающе медленно. Еще каких-то двести лет назад наука была маленьким шариком, быстро катившимся вперед от легкого толчка одного человека. Теперь же она превратилась в огромный снежный ком, который едва под силу сдвинуть миллионам исследователей, Самое гениальное открытие, самое революционное изобретение не может заставить катиться этот ком быстрее. Разве повлияла, например, разработка даже такого фундаментального вопроса, как квантовая теория, на усовершенствование винторезных станков, рационализацию книжного дела, борьбу с болезнями тонкорунных овец и еще на сто тысяч проблем, над которыми ломают головы неисчислимые армии ученых?
Но, как ни странно, именно эти печальные размышления привели Клуге к пониманию того, над чем он должен работать. Не позаботившись даже о получении очередного диплома, Клуге оставил факультет (не то физический, не то зоологический, он не помнил точно) и немедленно принялся за работу.
Спустя двадцать лет Клуге был уже профессором и обладателем всех других возможных степеней и званий. Однако вместо того, чтобы вести нормальный для крупного ученого образ жизни - председательствовать в Оргкомитетах, заседать в Ученых советах и присутствовать в качестве почетного гостя на Банкетах, Клуге, к удивлению своих коллег, продолжал работать. Ибо ПРОБЛЕМА оказалась сложнее, чем думалось ему вначале. Для того, чтобы подступиться к ней, пришлось предварительно решить множество частных Проблем, проблемок и проблемочек. Именно разработка этих, чрезвычайно важных, но второстепенных для самого Клуге, направлений и принесла ему известность. Его авторитет в области психологии, техники слабых токов и палеоботаники был непререкаем. Ньюфаундлендская академия наук дважды избрала Клуге в свои члены - один раз по отделению химии, другой раз - математики, в полной уверенности, что речь идет об однофамильцах. Быть может, он пользовался бы даже мировой славой, если бы меньше работал и больше давал интервью. И даже когда Клуге получил в один год сразу две Нобелевских премии - одну по физике, другую по медицине, и мир с удивлением узнал, что все эти Клуге на самом деле не созвездие имен, а одно крупнейшее светило, на планете и тогда не нашлось универсального ума, способного связать воедино и оценить все, что сделано профессором.
Между тем, именно тогда Клуге вплотную приблизился к решению ПРОБЛЕМЫ. Она же заключалась в том, чтобы сделать человечество в несколько раз умнее. Ничто другое не могло бы так ускорить прогресс, как решение этой задачи. В несколько раз возросла бы скорость обучения в школах и темпы исследования во всех областях знания. Следовательно, все поставленные человечеством цели достигались бы во много раз быстрее. Вот почему ПРОБЛЕМА имела универсальный характер, затрагивала каждого человека и обещала тому, кто ее разрешит, вечную славу.
Разумеется, Клуге подошел к ПРОБЛЕМЕ капитально. Несколько лет он затратил только на то, чтобы понять, что же такое, собственно, умный человек. Действительно, от чего зависит ум: от объема хранимой информации, от скорости ее переработки, или от умения находить связи между разнородными понятиями? И как измерять этот объем, эту скорость и это умение? Для ответа на эти вопросы ученому и понадобилось фундаментальное изучение психологии, логики, теории информации. Затем Клуге приступил к исследованию анатомии и физиологии, механизма мышления, химиотерапии мозга. И только через двадцать лет неустанного труда профессор смог наконец уверенно и сознательно осуществить невероятно сложный синтез вещества, которое должно было решить ПРОБЛЕМУ.
Подопытная крыса, которая первой удостоилась чести проглотить таблетку Клуге, выбралась из лабиринта в восемь раз быстрее, чем раньше. Обезьяна, получившая препарат, научилась считать до тринадцати, произносить скрипучим голом два десятка слов («дай», «банан», «деньги» и пр.) и стала подолгу перелистывать букварь.
Затем таблетки приняла, не подозревая об этом, супруга профессора. Уже через два дня она потеряла вкус к телевизору, детективным романам и портнихам, увлеклась Гете, купила билеты в филармонию и впервые в жизни заинтересовалась работой мужа.
После столь явного успеха Клуге решился испытать препарат на себе. К своему удивлению, он не ощутил никакой перемены, никакого особого просветления. В ожидании действия таблеток профессор несколько раз посетил заседания Ученого Совета. Он нашел их более бессмысленными и бесполезными, чем всегда, а коллегам, в свою очередь, нобелевский лауреат показался более замкнутым, заумным и высокомерным, чем обычно. Уединившись в кабинете, Клуге перечитал свои труды и записи за двадцать лет и с горечью убедился, как много им было сделано ошибок, ложных выводов и ненужных исследований. «Подобно крысе в лабиринте, я десятки раз упирался в тупики и сделал сотни лишних зигзагов, - подумал Клуге. - Если бы мне пришлось повторить этот путь теперь, я бы достиг цели во много раз быстрее.»
Случайная мысль о крысе вдруг заставила профессора понять простую истину: препарат подействовал! Клуге поспешно проверил себя с помощью давно разработанных им самим тестов и установил, что его способности возросли, по крайней мере, в шесть раз! Цель всей жизни была достигнута, ПРОБЛЕМА решена. Всемирная и вечная слава, богатство, почести, творческое удовлетворение - все, о чем только может мечтать человек, ждало Клуге, и все это было заключено в небольшой рукописи, которую немедленно опубликовал бы любой самый солидный журнал. Однако Клуге не торопился отправлять ее в печать. Он уже разработал план новых, чрезвычайно увлекательных исследований. Они должны были привести к созданию препарата, в десятки раз более эффективного, чем предыдущий. Ночам
и напролет проводил Клуге в лаборатории, непрерывно подгоняя своих медлительных и туго соображающих сотрудников. Они с трудом понимали отрывистые и невразумительные фразы шефа, которые ему самому казались ясными и исчерпывающими указаниями. Профессору не мешало бы задуматься, что чем умнее человек, тем выше стена непонимания, окружающая его, и тем острее его одиночество. Но Клуге слишком торопился, чтобы думать о чем-нибудь, кроме работы - увы, слишком частая ошибка!
Несмотря на бешеный темп исследований, препарат был получен лишь через три года. Проглотив новые таблетки, обезьяна тут же на безупречном немецком языке спела «Канцону» Листа, аккомпанируя себе на фортепиано, а жена профессора перестала строить виллу, купила учебник индийской философии и задумалась о смысле жизни.
Сам Клуге, приняв препарат-2, понял, что все сделанное им до сих пор, - пустая игрушка по сравнению с тем, что он может создать теперь. Сама мысль о том, что он когда-то гордился своими первыми таблетками и даже хотел осчастливить ими мир, вгоняла его в краску стыда. Поэтому, не теряя времени, профессор принялся за разработку препарата-3, который действительно должен был стать настоящим и окончательным решением ПРОБЛЕМЫ. Поскольку сотрудники к тому времени отупели настолько, что совершенно перестали понимать шефа, он вынужден был их уволить и всю работу проделать своими руками, на что, впрочем, у него ушло всего восемь недель. Сознавая фантастическую силу нового препарата, Клуге не решился глотать нужную дозу в один прием. Он разделил стопку маленьких зеленоватых таблеток на равные порции и осторожно принимал их в течение семи дней.
Еще не дойдя до последней пилюли, Клуге почувствовал себя другим существом, подобным скорее всеведущему божеству, чем человеку. Разум его не знал теперь границ и пределов. С первого взгляда Клуге мог проникнуть в сущность всех вещей и явлений. Мир стал для него открытой книгой, лишенной тайн и загадок, но удивительно захватывающей. И профессор погрузился в чтение этой Великой книги. Поскольку классическая математика с ее громоздким аппаратом оказалась непригодной для описания единой теории материи, Клуге создал собственную математическую систему, способную выразить любые, самые сложные понятия и закономерности. С пером в руках он часами просиживал за письменным столом, объясняя в строгих и изящных формулах систему мироздания, прежде не доступную пониманию человека. Законы, объясняющие сущность тяготения, времени и пространства, схему синтеза препарата-4, проблемы вечной юности и бессмертия, методы установления связи с внеземными цивилизациями и организации межгалактических путешествий - все это последовательно излагал ученый в своей рукописи. Людьми профессор не интересовался. Их мышление было настолько примитивно, что он почти отучился поддерживать с ними контакт. Он продолжал писать свою книгу, каждая страница которой была драгоценнее, чем все библиотеки мира, не задумываясь над тем, поймет ли ее кто-нибудь, кроме него самого.
В связи с потерей надежды на излечение профессора, Ученый совет постановил передать кафедру его помощнику, а проблемную лабораторию закрыть из-за неясности ее назначения. Клуге был перевезен в лечебницу, на что, впрочем, он сам не обратил ни малейшего внимания.
Клуге и теперь еще содержится в клинике. Посетителей туда допускают по последним воскресеньям каждого месяца, и, если хотите, вы можете навестить его. Он по-прежнему неустанно работает, и каждый вечер санитар, убирая палату, выбрасывает в мусорный ящик изрядную кипу листов, испещренных непонятными формулами.
День начался как нельзя лучше. Жена куда-то отлучилась, и Тхеп, весело насвистывая незатейливый мотивчик, сам себе приготовил завтрак. Неторопливо и со вкусом поев, он развалился с газетой в кресле. Из сада доносилось пенье птиц, солнечные зайчики прыгали со стенки на стенку, у ног мурлыкала пригревшаяся кошка. Тхеп знал, что он опаздывает на работу, но уж слишком ему было хорошо, а когда людям хорошо, они не любят торопиться. К тому же недаром тайком от начальника он смастерил собственную Дверь. Теперь ему не надо было ездить в контору к главной Двери, и на одном только автобусе он мог сэкономить минут тридцать, не меньше. Долистав газету, Тхеп решил было уже идти, но тут из своей кроватки к нему на колени приполз малыш, и они славно поиграли, и никто не мешал им своими отрезвляющими замечаниями - что можно и чего нельзя. Наконец Тхеп поцеловал сынишку, пообещал ему привести огненного крокодила, надел скафандр, взял сумку с инструментами, прошел через сад и спустился в погреб. Там он остановился перед тяжелой металлической дверью с кнопками и цифрами и достал из кармана листок с заданием: сегодня ему предстояло заняться планетой С-4386А-10-121В в галактике Х-61-2-14. Держа бумажку перед собой, Тхеп набрал на дисках и кнопках Двери нужный номер. С последним поворотом диска тихо звякнул звонок, зажглась зеленая лампочка, Дверь в супер-пространство бесшумно раскрылась, Тхеп шагнул на планету С-4386А…и так 3333далее, поставил свою сумку и огляделся. Планета как планета, бывают и хуже. С соседней горки, как томатный соус из кипящей кастрюли, бежала дымящаяся лава, пылали какие-то развалины, и, судя по всему, происходило небольшое землетрясение. Во всяком случае, сумка прыгала как лягушка, побрякивая инструментами, а самого Тхепа подбрасывало как на батуте. Только Дверь, вернее, другая ее сторона, незыблемая, как вечность, стояла невозмутимо и величаво, похожая на чудом сохранившиеся ворота давно исчезнувшего древнего храма. Сверху падала всякая всячина - пепел, камушки величиной с грузовик и прочее, что полагается в таких случаях. В небе пылало невероятно белое солнце размером с целый стадион. Местным жителям, должно быть, приходилось жарковато, и в соответствии с заданием Тхеп должен был разобраться, что к чему, и навести порядок.
Тхеп прислонился к Двери и для начала сжевал бутерброд (не то чтобы он проголодался, но такая уж у него была привычка - подкрепиться перед работой). Потом он раскрыл сумку и первым делом достал антиземлетряситель. Пока тот скрежетал шестеренками - эти антиземлетрясители что смазывай, что не смазывай, - Тхеп прихлебывал из термоса кофе, но, по правде сказать, особого удовольствия не получил - и все из-за этого тарахтенья. Планета, однако, поуспокоилась, сумка перестала прыгать, каменный град затих, Тхеп допил кофе, с облегчением спрятал антиземлетряситель и включил холодильник. Вскоре, однако, он понял, что этот номер не пройдет. Вулканы, правда, застыли, но почва светилась зноем, и остатки кофе, выплеснутые Тхепом на камни, зашипели, как брюки под утюгом. И дураку было ясно, что холодильник не поможет, пока светит это кошмарное солнце. Тхеп взял карандаш, уткнулся в блокнот и вскоре подсчитал, что всю жизнь это было солнце как солнце, и теперь на нем произошел сверхвзрыв или что-то в этом роде. Вот почему несчастная планета из райского пляжа превратилась в раскаленную сковородку. Несколько минут Тхеп размышлял над тем, что следует предпринять.
Сначала он решил было отодвинуть планету подальше от солнца и вытащил было даже из сумки портативный движок. Но тут же сообразил, что стоит перевести планету на новую орбиту, и сразу изменится длительность ее года, начнутся сдвиги биологических ритмов, нарушения экологии и прочая музыка. Что такое экология, Тхеп знал смутно, но связываться с ней не любил, чтобы не наживать неприятностей. Тем более Тхеп считал себя хорошим механиком и ничего не любил делать как-нибудь. Почесав затылок, он порылся в заветной сумке и извлек оттуда аннигилятор, специально переделанный им для уничтожения звезд. Наставив аппарат прямо на Солнце, Тхеп щелкнул включателем, но не услышал знакомого гудения уничтожительных лучей. Он внимательно осмотрел аннигилятор и произнес несколько витиеватых выражений, которые не поняла бы совершеннейшая электронная машина, но без труда расшифровал бы самый заурядный монтер. Тхеп знал, что батарейки могут сесть каждую минуту, но запасных у него не было: в последнее время этих проклятых батареек решительно нигде не достать... Прибавив к последнему слову пару звучных рифм, Тхеп вынул из сумки молоток и кусочки свинцовой проволоки, зачерпнул в ближайшем кратере серной кислоты и принялся мастерить аккумулятор. Солнце, свирепствовало вовсю, и, хотя Тхеп ничего не чувствовал сквозь свой длявсегонепроницаемый скафандр, он все же догадывался, что, несмотря на непрерывно работающий холодильник, на планете сейчас жарко и сухо, как в финской бане. Местных жителей по-прежнему не было видно - должно быть, попрятались по полюсам.
Наконец, работа была закончена. Приладив аккумулятор, Тхеп включил аннигилятор на полную катушку и закурил сигарету. Вскоре Солнце начало желтеть и съеживаться. Вот оно стало, как устланная золотистым ковром цирковая арена, вот как круглая клумба с ромашками, вот как блестящий латунный таз... Когда солнце стало таким, как ему полагается быть - величиной с тарелку, Тхеп бросил сигарету, выключил свою пушку и спрятал ее в сумку, не забыв сунуть туда и аккумулятор. Задание было выполнено, но Тхеп не мог вернуться, не приведя планету окончательно в божеский вид. Запустив в ход синтезаторы воды, чтобы наполнить высохшие океаны, он тем временем наведался на ближайший полюс, убедился, что с населением полный порядок, засеял планету лесами и проложил заодно несколько десятков приличных дорог - чтобы жителям было на первое время полегче двигаться к родным местам.
Теперь можно было и возвращаться. По дороге к Двери его ждала негаданная удача: в незастывшем еще лавовом озере плавал огненный крокодил - как раз такой, какого он обещал малышу! Тхеп нырнул в лаву, схватил зверя за хвост и после короткой схватки вытащил на берег. Сократив крокодила с помощью карманного уменьшителя в двенадцать раз, он запихнул его в сумку и, взглянув на часы, обмер от страха: черт побери, уже почти шесть. Обливаясь холодным потом, он изо всех сил поспешил к Двери. Было мгновенье, когда он уже было решил, что торопиться теперь бесполезно и надеяться не на что. Дверь стояла на месте - куда ей деться! Тхеп, хоть и спешил, обошел ее вокруг, подобрал брошенные им гаечные ключи, бросил их в сумку, прихватил и неиспользованные кусочки проволоки (пригодится), проверил еще раз, не забыл ли чего, и привычно набрал знакомый номер. Дверь бесшумно открылась, и Тхеп вошел в свой погреб. Теперь, когда от планеты, где он сегодня работал, его отделяли миллионы световых лет безмолвного пространства, Тхеп уже не думал о ней, Он торопился к дому. Лишь в саду он задержался на краткий миг, чтобы сделать маленькое лавовое озеро и пустить туда крокодила: завтра, когда малыш выйдет гулять, его встретит радостный сюрприз...
Тхеп надеялся прошмыгнуть в дом незаметно, но жена ждала у порога. - Явился наконец, - с готовностью начала она. - У всех мужья как мужья, все спешат домой, думают о доме, и лишь мой никогда не соизволит подумать о том, что его ждут жена и дети. Если ты воображаешь, что мое терпение беспредельно...
Погрустневший и ставший меньше ростом Тхеп молча переодевался под знакомый аккомпанемент, откуда-то издалека до него доносились обломки фраз вроде «другая бы на моем месте» или «почему я всегда пятнадцать раз должна повторять одно и то же», и он даже сам машинально вставлял какие-то слова - вроде «ты совершенно права, дорогая». Но все это время Тхеп думал, как всегда, об одном - что, с одной стороны, это невыносимо, но, с другой стороны, что он очень привязан к дому и к саду, а главное - любит малыша, и от этого никуда не уйти, но надо на что-то решиться, хотя в то же время предпринимать что-либо бессмысленно, потому что все опять повторится сначала и, стало быть, он должен тянуть лямку, нести крест, и все такое прочее, и сделать тут что-либо невозможно.
Как только Стивенс открыл дверцу своего автомобиля, Чарли сразу же включил двигатель. Позади был рабочий день, и Стивенс чувствовал себя так, как может чувствовать себя порядком изношенная шестеренка работающего на бешеных оборотах механизма. Правда, Стивенс был уже не самой маленькой шестеренкой, он крутился медленнее, чем сцепленные с ним мелкие колесики, и его не так уж плохо смазывали, но то ли годы, то ли усталость брали свое, и каждый вечер, когда словно по мановению волшебного жезла механизм рассыпался на гайки и винтики, и служащие разбегались по своим машинам, чтобы поскорее умчаться куда-то прочь к своим мелким заботам, Стивенса охватывало чувство холодной пустоты и уныния. Он знал, что ему стало бы легче, если бы он нашел, кому сказать об этом, но, глядя на спины торопящихся мимо него людей, он понимал, что не в его силах остановить кого-нибудь из них хотя бы на минуту. Такова жизнь.
Чарли мигал зеленым глазом, напоминая, что ждет приказа трогаться с места, но Стивенс не торопился называть код своего квартала. Ехать домой? Каждый вечер домой... Может, позвонить Джудит? Стивенс протянул было руку к телефону, но не стал набирать номер. Неутолимый темперамент, холодная расчетливость и полное равнодушие к его проблемам - вот что такое была Джудит.
Чарли покорно ждал, и Стивенс дал наконец команду.
- Два-семнадцать-девятнадцать, - сказал он наугад, и машина тут же тронулась с места. Мгновенно рассчитав оптимальный маршрут, Чарли развернулся у ближайшего перекрестка, и автомобиль помчался по улицам вечернего города, ныряя в бесчисленные туннели. Стивенс вздохнул. Раньше хоть можно было переброситься парой слов с шофером, но теперь кануло в прошлое и это нехитрое удовольствие.
Его внимание привлекла незнакомая вывеска - «ОРЕСТ И ПИЛАД». Поколебавшись мгновение, он приказал Чарли остановиться. Тормоза машины еще скрипели, а по ступеням лестницы навстречу Стивенсу уже неторопливо спускался представительный господин с седыми висками - по всей вероятности, старший продавец или даже управляющий.
- Мистер Стивенс, не так ли?
Удивленный Стивенс кивнул.
- Мы очень рады, сэр, что вы решили навестить нас. Прошу.
Стивенс последовал за управляющим в магазин, но не увидел там ни витрин, ни прилавков. Минуя довольно просторный холл, они прошли в уютный кабинет. На низком столике дымились две чашечки с кофе. Рядом лежала коробка дорогих сигар. В углу, на другом столе поблескивали серебристые ящики с ручками и кнопками.
Управляющий достал из бара бутылку французского коньяку и налил гостю изрядную порцию, не обделив, впрочем, и себя. Через три минуты Стивенс уже чувствовал себя другим человеком.
- Сигару, мистер Стивенс?
- С удовольствием. - Стивенс помедлил и задал вопрос, занимавший его с самого начала. - Откуда вы меня знаете?
Управляющий улыбнулся.
- Наш город хотя и велик, но порядочных людей в нем не так уж и много. Во всяком случае, я знаю их всех наперечет. Насколько мне известно, вы один из лучших работников в вашем банке, но вас не ценят должным образом.
- Пожалуй вы правы, мистер...
- Меня зовут Томас Грин. Этот магазин принадлежит одной электронной фирме. Я служу здесь управляющим.
- Рад познакомиться. Как идет торговля?
- Не жалуемся. От покупателей нет отбоя.
- Какое же у вас дело?
- О, весьма прибыльное. Мы продаем друзей.
Стивенс поставил кофейную чашку на столик.
- Простите?
- Вы не ослышались. Друзей.
- Их можно продавать?
- Продавать можно все, на что находится покупатель.
- Но ведь вы, кажется, обмолвились, что принадлежите к электронной фирме.
- Разумеется. Мы и продаем электронных друзей. Вот, посмотрите.
Грин кивнул в сторону серебристых ящиков. Стивенс остановил на них разочарованный взгляд.
- Это и есть ваши «друзья»? Выходит, это обыкновенные компьютеры или роботы?
- Да, пожалуй.
- А что они умеют?
- А что они, по-вашему, должны уметь?
- Ну, например, водить машину, убирать квартиру, играть в шахматы хотя бы.
Грин улыбнулся.
- Нет, мистер Стивенс. Это не слуги и не счетные машины. Они, как видите, даже передвигаться сами не могут. Это друзья, и они умеют быть только друзьями.
- Но они приносят хоть какую-нибудь практическую пользу?
- Абсолютно никакой.
Стивенс недоверчиво покосился на ящики.
- Что же такое тогда, по-вашему, друзья?
- А как бы вы сами ответили на этот вопрос?
Стивенс задумался.
- Друзья, это... ну... Я думаю, каждый знает, что такое друзья.
- Представьте себе, - возразил Грин, - что, когда инженеры и психологи нашей фирмы приступили к разработке электронного друга, они с огромным трудом сумели ответить на этот вопрос. Понадобилось несколько лет специальных исследований, пришлось изучить многочисленные сочинения классиков литературы, провести опросы населения и устроить десяток научных конференций, чтобы установить наконец, что же такое друг.
- И теперь вы это знаете?
- Думаем, что да. Друг - это не тот человек, с которым вы играете в покер, и не тот, с которым вы пьете виски, и не тот, с кем вы общаетесь в социальных сетях, и не тот, с которым болтаете о женщинах, спорте или автомобилях. Вы согласны?
- Это все, так сказать, негативные определения. Вы объясняете мне, что такое не друг. А что же тогда друг? Или ваше открытие - секрет фирмы?
Грин рассмеялся.
- Полное определение этого понятия довольно сложное, но вам я открою нашу фирменную тайну одной простой фразой: друг - это лицо, которому мы доверяем свои неприятности и ждем от него надежности и сочувствия.
- Только и всего?
- Только и всего. Необходимое и достаточное условие.
- Значит, этот ящик годится лишь для того, чтобы рассказывать ему о своих неприятностях? Боюсь, вы не найдете на него покупателей.
- Ошибаетесь. Установлено, что стремление делиться своими переживаниями для человека неодолимо.
- Допустим. Но зачем же тратиться на приобретение электронного друга, когда можно делиться неприятностями с людьми? Это и приятнее, и дешевле.
Управляющий усмехнулся и посмотрел Стивенсу прямо в лицо.
- У вас есть друзья?
Стивенс промолчал. Грин неторопливо раскурил сигару и заговорил снова.
- Видите ли, уровень жизни у нас довольно высок. Даже у людей среднего достатка есть роботы-шоферы, автоматические повара и электронные партнеры для игры в настольный теннис. Короче говоря, у нас есть все. Кроме друзей.
Грин остановился, как бы предоставляя Стивенсу возможность возразить, но тот молчал. Помедлив, Грин стал развивать свою мысль.
- Люди в наш век не могут быть друзьями. Слишком много у них дел, слишком дорого стоит их время, слишком они торопятся, слишком много им хочется усвоить информации и получить развлечений. Еще во времена медлительных римлян Цицерон сказал свою фразу «Друзья - воры времени». Кто же из нашего спешащего поколения потерпит этих воров теперь?
Стивенс снова не ответил, и Грин продолжал.
- Но главная беда, быть может, даже в другом. Люди теперь слишком любят себя, чтобы быть еще чьими-то друзьями. Разговоры о чужих проблемах нам скучны и неприятны. Мы ищем теперь не друзей, а полезных знакомств, и поддерживаем их ради приличия, ради карьеры, ради выгоды.
- Я не могу с вами согласиться, - сказал Стивенс после долгого молчания.
- Нет мистер Стивенс, вы не найдете друзей среди людей, - возразил Грин. Его обволакивающий голос звучал мягко и убедительно. - Признайтесь, что и вы не лучше других: ведь вам нужен друг не для того, чтобы выслушивать чьи-то неприятности, а чтобы выговориться самому. Но если вы чудом и найдете себе товарища, поверьте мне, электронный друг лучше любого человеческого. Он никогда ни при каких условиях не выдаст ваших тайн, не донесет вашему шефу, не насплетничает знакомым, не переспит с вашей женой. Он не будет завидовать вашему повышению в должности, не отвернется от вас при ваших неудачах и не будет глумиться при разрыве - потому что разрыва с ним не будет. Он всегда будет терпелив, внимателен, он с сочувствием выслушает вас до конца, взвесит все возможные линии вашего поведения и предложит оптимальный вариант - оптимальный не вообще, а для вас. Но если вы и не последуете его советам, он не будет в обиде и останется таким же доброжелательным и спокойным. Только ему одному вы расскажете о том, что не поведали бы ни одному из людей и в чем боитесь сознаться даже самому себе - о ваших тайных страстях, не уснувших пороках, недостойных поступках, психических комплексах, запретных желаниях... А если вам почему-либо этот друг не понравится и вы к нему охладеете, вы всегда сможете его перепродать.
Стивенс встал, подошел к одному из ящиков и погладил рукой его шероховатую стенку, отливающую матовым серебром.
- Что конкретно вы можете мне предложить?
- Мы выпускаем две модели: побольше - «Орест» и поменьше - «Пилад». Они отличаются объемом своего электронного мозга. Как правило, люди со средним интеллектом берут «Пилад», личности незаурядные - «Орест». Стоимость моделей соответственно тридцать и шестьдесят тысяч.
Стивенс вскинул брови.
- Я согласен, что это немалая сумма, - поспешно добавил Грин. - Поэтому не решайте ничего сегодня. Вас никто не торопит. Но если вы когда-нибудь почувствуете, что вы задавлены одиночеством, что вы на грани помешательства, на краю самоубийства, - то вспомните о нас. А сейчас всего хорошего, дорогой друг. Надеюсь, мы еще встретимся с вами.
- Постойте, - хриплым голосом сказал Стивенс. Мне кажется, я не должен откладывать эту покупку. Вот чек на тридцать тысяч. Остальные в кредит.
Всю ночь, запершись с аппаратом, Стивенс шагал по комнате и возбужденно говорил. Мягко светились лампочки «Ореста», тихо звучала успокаивающая музыка, на экране попеременно возникали то схемы, то тексты, то морские волны и бледно-желтые тюльпаны, но Стивенс почти не обращал внимания на реакцию своего нового друга. В глубине души он знал, что ему все равно перед кем изливать душу - перед «Орестом», шкафом, мусорной урной или кошкой. Важнее было отчаяние, сжимавшее его сердце, бесцельность его ежедневного изнурительного труда, обманутые надежды юности, грубость вышестоящих, тупость окружающих, отчуждение жены, равнодушие детей, эгоизм любовницы, бессмысленность, пустота и однообразие его жизни. И он быстро говорил, проглатывая слоги, перебивая самого себя, торопясь высказать все, что накопилось в душе за долгие годы молчания.
Около
магазина «ОРЕСТ И ПИЛАД» автомобиль замедлил ход. Фотоэлементы
прочитали его номер, и через две секунды компьютер определил, что владельцем
машины с этим номером является Дэвид Стоун, служащий компании «Глори», тридцать
восемь лет, годовой доход около пятисот тысяч. Управляющий неохотно оторвался
от своего «Ореста» и направился к выходу.
- Мистер Стоун, не так ли?
Добро пожаловать в наш магазин.
Видите ли, ответить на ваш вопрос так, сразу, довольно трудно. Интересных случаев в моей жизни было много, надо подумать... Ну ладно, так и быть, я расскажу вам кое-что занятное. Только спрячьте блокнотик и вырубите вашу вертушку. Это не для газеты. Почему? Потом поймете.
Итак, это произошло - дайте сообразить в каком году... Впрочем, соображать не надо, я помню совершенно точно - во время ХХУII конференции Мировой ассоциации специалистов по внеземным цивилизациям. Нет-нет, я не был тогда еще президентом Ассоциации: ведь это было давно, лет сорок назад. Вы знаете, что-нибудь о внеземных цивилизациях? Нет? Не смущайтесь. Никто из почтенных участников наших конференций никогда не видел, не слышал и не ощущал ни одного сигнала от разумных существ других миров и не имеет ни одного доказательства или признака их существования. Тем не менее наша специальность живет, ширится, ветвится, в ней расцветают все новые школы и направления, пишутся статьи и монографии, защищаются диссертации, определились классики, их толкователи и комментаторы толкователей... Наука, голубчик мой, может развиваться независимо от своего предмета.
Но меня, кажется, увело в сторону. Итак, все началось на ХХУII конференции по внеземным цивилизациям, и не где-нибудь, а в буфете. Впрочем, на всех научных конференциях самые интересные и памятные события происходят не в актовом зале. Так случилось в тот знаменательный день, когда два именитых профессора сели за столик опрокинуть по чарочке. Весть об этом событии распространилась в кулуарах со скоростью света. Докладчиков, разумеется, тотчас же перестали слушать, зал начал пустеть, президиум поредел, с академиков слетела дремота. Все устремились в буфет, однако, зайти в него решались немногие. Должен вам сказать, что в нашем деле есть немало признанных корифеев, светил и авторитетов, и каждый их них может до мельчайших подробностей объяснить вам, что из себя представляют люди иных миров, где они находятся и почему они до сих пор ничего не дали о себе знать. Но те двое, что сидели за историческим столом, были не просто светила и авторитеты. Они были основатели, законодатели, вожди, патриархи нашей науки. Все остальные были лишь их учениками, последователями, продолжателями, подражателями. Вам, должно быть, непонятно, отчего, собственно, возник такой переполох. Действительно, почему бы ученым и не пропустить по стаканчику? Ведь на то и существуют конференции и при них буфеты. Но я сказал еще не все. Дело в том, что патриархи были непримиримыми научными противниками. Их спор был затяжным, бескомпромиссным и напоминал извечную вражду двух духовных вождей Тибета - панчен-ламы и далай-ламы, чья ссора продолжается, как вы знаете, пятьсот лет. Один из наших ученых был неисправимым оптимистом, другой - закоренелым скептиком. У них не было одинаковых мнений ни по одной проблеме. Вслед за ними и все ученые делились на два лагеря, диспут между которыми и был главной движущей силой нашей науки. Сей глобальный раскол не преодолен и до сих пор. Вы спрашиваете, как звали этих великих? Их имена известны каждому со школьной скамьи, но давайте назовем их просто Оптимист и Скептик, или, еще лучше, Оп и Скеп. Звучно и удобно.
Теперь вы поймете волнение, которое охватило оба войска, когда они увидели, как их предводители мирно беседуют за рюмкой мартини. Правда, тогда были другие времена, научные противники не опускались до мелких дрязг, и могли при встрече чистосердечно подать друг другу руки. Скажу вам и другое: научного противника надо еще заслужить, а сейчас любой молокосос, который и двух статей-то из себя еще не выдавил, воображает, что у него уже есть враги...
Эта картина стоит передо мной как живая. Оп и Скеп тихо разговаривают, и никто, разумеется, не осмеливается подсесть не только к ним, но даже и за соседние столики. Где-то на солидном расстоянии робкие, как школьники, академики делают вид, что пьют кофе, члены оргкомитета у самой стенки усиленно изучают меню, а доктора, профессора и прочая шушера мельтешат в коридоре, изнемогая от любопытства. Между тем, разговор идет самый тривиальный. Сначала Оп справляется у Скепа о жене и детях. Тот благодарит, но аналогичного вопроса не задает - и не из недостатка вежливости, а потому, что Оп не имеет жены и детей. Я часто размышлял потом, не по этой ли причине они были столь разными по характеру...
И Оп, и Скеп верили в существование внеземных цивилизаций. Спор об этом неизбежно возник и за столом. Оп утверждал, что поскольку Вселенная управляется одними и теми же законами, появление в других мирах разумных существ, похожих на людей, возможно и обязательно. Пусть у них будет три глаза и щупальца вместо рук - разве это имеет значение? Что же касается контакта с ними - это лишь вопрос времени.
Скеп возражал ему дружелюбно и изящно. То, что он тогда говорил, стало известно впоследствии как «теория живой Земли». Неужели вы ничего не слышали об этой теории? Я полагал, что ее знает каждый ученик... «Представьте себе», - говорил Скеп, - что Земля - живое существо, леса - это ее волосы, ветер - ее дыхание, дождь - ее слезы, погода - настроение, магнитные и электрические поля - биотоки ее мозга, и все живое, что копошится на ней - не что иное, как отдельные клетки ее огромного организма. Сможем ли мы когда-либо установить с ней контакт? Разумеется, нет, и не из-за несовершенства технических средств связи, а из-за того, что у человека и у Земли не может быть ни единой взаимопонятной мысли. В самом деле, разве может Земля думать о новом костюме, о продвижении по службе, об очередном отпуске, о неладах в семье или о билетах на концерт популярного певца? О чем вообще может думать Земля - огромный шар, мчащийся в вечной пустоте? Может быть, она общается с другими небесными телами? Так или иначе, величия ее мыслей нам никогда не понять, а ей не дано понять нас. Точно так же человеку не суждено установить контакт с бактериями, на несколько мгновений попавших на его кожу...»
Не думайте, что Скеп в самом деле считал Землю живой, нет, у него это был просто красивый наглядный образ. Что по этому поводу думаю? Ну разумеется, я не считаю, что Земля способна мыслить. Хотя, с другой стороны, черт ее знает... Давайте лучше вернемся к нашим патриархам.
Их спор достиг предельного накала, когда вдруг в него влез... думайте сто лет, все равно не догадаетесь, кто - молокосос-официант, который подавал им коньяк! Этот долговязый парень давно уже стоял перед ними, опустив поднос и развесив уши, и воспользовался первой же паузой, чтобы встрять в разговор. «Простите, - говорит, - ежели я помешаю, но вот я вас все слушаю и решил, что и я кое-что могу вам рассказать.»
Если бы этот недотепа знал, с кем он разговаривает, он бы, конечно, задохся от почтения и не осмелился бы даже рта разинуть от страха. Но, к счастью, он и представления не имел о том, кто перед ним сидит, и потому чувствовал себя весьма свободно. Иное дело академики и члены оргкомитета. Что с ними произошло, вы не можете себе представить. Они просто оцепенели, онемели и остолбенели от удивления и возмущения. Когда же они увидели, что дерзкий неуч не только не получил должного отпора, но, напротив, оказался с корифеями за одним столом - и не просто так, а с бокалом в руках, и что корифеи по очереди потчуют его коньяком, не забывая, впрочем, и о себе, - тогда почтенных ученых чуть не хватила кондрашка. Они даже позабыли притворяться, что пьют кофе, и только пялили глаза на столик, где два старика и один юнец похлебывали коньяк, оживленно болтали и хлопали друг друга по плечу. Вдруг все трое поднялись, спустились к выходу, сели в автомобиль и уехали в неизвестном направлении. Нечего и говорить, что конференция в тот день больше не заседала.
Вы еще не устали слушать? Тогда последуем за автомобилем, в который села наша троица. Сначала он мчался по асфальту, потом ехал по бетонке, затем тащился по проселку, потом трясся по ухабам и, наконец, остановился у небольшой деревушки, зажатой между морем и скалами. Путешественники вышли из машины и остановились на краю обрыва. Деревня была прямо под ними на расстоянии всего нескольких метров. Светило солнце, мягко зеленела трава. Между домами ползали на четвереньках люди. На приезжих они не обратили ни малейшего внимания.
После длительного молчания пораженный Оп спросил официанта:
- Где дом твоих родителей? Вон тот, с голубятней?
- Он самый.
Ученые вздохнули, почесали затылки, и Скеп произнес:
- А ну-ка, парень, расскажи нам теперь все снова. На этот раз мы будем слушать всерьез.
Официант тоже почесал затылок и добросовестно повторил свою историю. Был он, сами понимаете, не Цицерон и даже не сотрудник вашей газеты и рассказ вел, как говорится, «своими словами», но патриархи слушали его с величайшим вниманием. А услышали они примерно вот что.
В одно прекрасное утро жители деревни обнаружили, что над ними навис невидимый потолок высотой всего около метра, не дающий им выпрямиться. Скоро выяснилось, что, кроме «потолка», есть еще и стены и что деревня полностью отрезана от внешнего мира. Колпак был прозрачен, но жители деревни не могли видеть и слышать людей, находящихся вне его. Звери же и птицы проникали сквозь преграду свободно. Иногда «потолок» поднимался настолько, что появлялась возможность ходить почти нормально - разве что чуть согнувшись. Но в иные времена прижимало так, что приходилось ползать на брюхе. Еще было замечено, что «потолок» не любит громких звуков: стоило кому-нибудь заговорить в полный голос, как невидимый кулак разил его без промедления. Однако тех, кто смирно ползал на четвереньках и молчал, «потолок» не трогал.
Выслушав рассказ парня, профессора задумались. Затем Оп сказал:
- Суммируя факты, я прихожу к выводу, что «потолок» есть не что иное, как дело рук явно внеземной цивилизации, с которой человечество вступает наконец в контакт. - Тут Оп покосился на коллегу. - Мне больно тебя огорчать, старина, но, кажется, в нашем вечном споре ты оказался не прав.
- Если встречу с гидравлическим прессом ты считаешь «контактом», то мне, разумеется, возразить нечего, - отозвался Скеп. - Но если ты считаешь контактом обмен информацией, то скажи, как ты намерен вести переговоры с пришельцами? Писать «потолку» письма? Мигать ему фонариком по двоичной системе? Посылать делегации? Разве ты не видишь, что он никогда не поймет человеческого языка?
Короче говоря, патриархи попрепирались между собой, но недолго. Надо вам сказать, что они были действительно великими учеными. И знаете почему? Потому что прежде всего они были людьми, а потом уже исследователями. Ведь любой другой на их месте счел бы «потолок» даром небес и тут же бы принялся изучать состав воздуха, коэффициенты светового преломления, напряженность магнитных полей и тому подобную чепуху. Но эти двое были настоящими людьми и стали действовать без промедления. Оп сказал Скепу:
- У меня есть план.
- Мне кажется, я понимаю, что ты имеешь в виду, - отозвался Скеп. Ты полагаешь, что ресурсы энергии у «потолка» ограничены, и потому их не хватит на то, чтобы...
- Совершенно верно. Иначе бы он накрыл не маленькую деревню, о целый город. А то и весь земной шар.
- Риск, конечно, велик, но ведь есть ради чего рисковать. - Скеп повернулся к парню и спросил:
- Послушай, друг, а как все же ты ухитрился наладить со своими связь? Через голубей?
Официант покраснел, как девица, и ответил:
- А как вы догадались?
Патриархи рассмеялись, и Оп сказал:
- Мы сейчас напишем твоим землякам записку, ты переправь ее, а там уж пусть они сами решают.
Вскоре голубь доставил через барьер записку, и деревня зашевелилась. Собравшись у колодца, жители пошептались между собой, затем расползлись по хижинам и вскоре появились снова. На головы у них были напялены толстые меховые шапки, старые мотоциклетные шлемы, кастрюльки, корзины. Женщины волокли с собой большие медные тазы. Какой-то мальчуган держал под мышкой игрушечный барабан.
Все замерли. Было необыкновенно тихо. Оп, Скеп и официант затаили дыхание. Наконец старик у колодца взмахнул палкой, к которой была привязана оранжевая тряпка, и тотчас же все жители разом раскрыли рты в не слышимом снаружи крике, женщины застучали по тазам и ведрам, мальчишка забил в барабан. Все это напоминало кадры из немого кино. Почти сразу старик у колодца и еще несколько человек повалились на землю, другие зашатались от невидимых ударов, шапки и шлемы слетали с них, но они продолжали кричать, кричать неистово и самозабвенно, и внезапно раздался треск, точно лопнул огромный пузырь, и к небу прорвался шум голосов и бой барабана! И тут же Оп и Скеп, эти славные старики, забыв о своих годах, недугах и инфарктах, кубарем скатились с обрыва и бросились навстречу людям, раскрыв им объятья!..
Почему я замолчал? Да потому, что уже все рассказано. Возможно, вы разочарованы, но я, право, не виноват, что первый контакт ученых с внеземной цивилизацией прошел так буднично. Газетчику хотелось бы, конечно, услышать о летающих тарелках, таинственном свечении, восьмируких чудовищах и чарующих девушках с голубыми волосами. Увы, ничего этого не было. Я же предупреждал, что мой рассказ не для печати.
Что сталось с теми троими? Ну, судьба официанта, я думаю, вас не интересует. Что касается патриархов, то этих великих людей, к сожалению, уже давно нет в живых... Нет-нет, больше никаких вопросов. Допивайте свой коньяк. Перерыв давно кончился, члены оргкомитета просто не решаются прервать нашу беседу. Вы говорите, что я нарушил свое обещание и вместо случая из жизни рассказал нечто совсем другое? И еще вам непонятно, откуда мне все это известно? Подумайте, молодой человек, подумайте...
Валерий пришел домой, как обычно, довольно поздно. Он молча съел ужин, подогретый ему женой, и направился в свой кабинет. К его удивлению, Маша, вместо того чтобы взяться за посуду, последовала за ним и нерешительно села на край дивана. Валерий вопросительно взглянул на нее: жена заходила в кабинет очень редко.
- Я должна поговорить с тобой, - произнесла она наконец неуверенно. – У нас стали совершенно ненормальные отношения. Ты начал пропадать вечерами на работе, дома все время молчишь и думаешь о чем-то своем. Я уж не говорю о том, что…- голос ее зазвучал еще тише – о том, что ты начал избегать меня, спишь в этом кабинете…
Она замолчала, с трудом сдерживая слезы. Валерий нервно закурил, встал из-за стола и начал шагать по комнате. После нескольких минут тягостного молчания он снова сел в кресло.
- Ну хорошо, я все сейчас тебе объясню. Мне давно следовало сделать это. – Он снова закурил. – Несколько месяцев назад, занимаясь у себя в лаборатории, я открыл любопытное явление. Все началось с того, что я решил проверить сообщение швейцарского биохимика Цейхнера о способности одного синтезированного им вещества задерживать рост злокачественных опухолей. Я повторил описанный им синтез, получил вещество и ввел его мышам. Действительно, у некоторых из них развитие опухолей замедлилось.
Вскоре, однако, препарат Цейхнера показался мне недостаточно эффективным. Порывшись в литературе, я предположил, что активность вещества можно усилить, если метильную группу в одной из боковых цепей его молекулы заменить фенильной. Задуманный синтез прошел гладко, и вскоре я уже ввел свой препарат больным мышам. Моя теория оказалась великолепной, но у нее был один недостаток: она не сходилась с фактами. Рост опухолей не замедлялся. Вещество оказалось совершенно инертным. Я увеличивал дозы, вводил его внутримышечно, внутривенно, втирал, давал с пищей – никакого эффекта.
Пришлось прекратить эксперименты и искать причины неудачи. Опухоль растет вследствие ненормально быстрого деления тканевых клеток – это общеизвестно. Но почему делятся клетки? Как ни странно, я никогда раньше не задумывался над этим вопросом. Семя превращается в дуб, зародыш – в ребенка, жизнь развивается и продолжается, организмы растут и существуют лишь благодаря делению клеток, а я даже не знал, почему они делятся!
Я опять зарылся в книги, но не нашел ничего, что бы давало ответ на мой вопрос. Разумеется, там были рассуждения о механизме деления клеточных ядер, о нуклеиновых кислотах, хромосомах, матрицах, генетических кодах, информации и тому подобных вещах. Но, видимо, всех исследователей интересовал вопрос «как?», и никто не задал себе вопроса «почему?». Почему клетка делится? Этот вопрос не давал мне спать. Тогда я решил оставить опухоли и начать, так сказать, ab ovo, с одной-единственной клетки. В ближайшем пруду я зачерпнул воды и стал наблюдать через микроскоп за поведением Paramecium caudatum, обыкновенной инфузории туфельки. Десятки раз я с волнением следил за тем, как она словно опоясывалась шнурком и затягивала себя в талии все туже и туже, пока, наконец, не разрывалась надвое, образуя пару туфелек. Удивительный и непонятный процесс, диалектическое единство рождения и смерти! Теряет ли инфузория при делении свою индивидуальность, свою память, свой опыт, свое «я», или она продолжает жить в своих половинках? И почему бы не быть индивидуальности у этого столь сложно устроенного «простейшего»?
К сожалению, в наш век исследователи так заняты работой, что не имеют времени отойти немножко в сторонку и задуматься над тем, что они делают. Уже через несколько дней я не удержался и снова начал экспериментировать. Я растворил вещество Цейхнера в аквариуме с инфузориями и с завистью убедился, что их деление замедлилось. Мой же препарат не оказал на них никакого действия. Открытия не получалось. Надо было ставить на нем крест, но рука не поднималась выбрасывать колбы. Однажды, просматривая свой рабочий журнал, я вдруг заметил, что прозевал важную особенность поведения подопытных туфелек. Дело в том, что помимо обычного вегетативного деления, инфузориям время от времени присуща коньюгация – нечто вроде взаимного оплодотворения. При этом они сближаются, плавают вместе несколько часов и снова расходятся. И вот, оказалось, что в присутствии моего вещества коньюгация не происходила! Тогда я немедленно проверил действие препарата на грегаринах – простейших, продолжающих свой род только половым путем, и на амёбах, размножающихся только простым делением. Амёбы чувствовали себя превосходно и делились как ни в чем не бывало, но грегарины потомства не дали. Таким образом, мой препарат тормозил лишь один способ размножения.
Чтобы выяснить все до конца, я снова обратился к своим инфузориям. Они были здоровы и веселы, нормально двигались, питались, делились, реагировали на раздражения, но сближаться по-прежнему не хотели. Когда я подсаживал к ним свежих инфузорий, мои туфельки их избегали. И тогда меня осенила мысль: не кроется ли причина этого явления как раз в том, что они не хотят сближаться? Могут, но не хотят!
Валерий торжествующе посмотрел на жену, но та молчала. С легким оттенком досады он сказал:
- Я совершил важнейшее открытие, доказав, что у инфузорий есть чувства, но тебя, видимо, это совсем не трогает.
- Ах, дорогой мой, чувства есть не только у инфузорий. Право же, я совершенно не понимаю, какое отношение имеет все это к теме нашего разговора.
Валерий нахмурился.
- Сейчас поймешь. Я проверил действие моего препарата сначала на простейших организмах, затем на все более сложных. Во всех случаях антиаморин (так я назвал это вещество) подавлял желание иметь потомство. Восприимчивость к нему оказалась универсальной. По-видимому, он влияет на какие-то фундаментальные свойства или центры, общие для всего живого – от простейших до человека. Наконец, наступил день, когда потребовалось сделать последний шаг.
- Ты испытал это ужасное вещество на себе? И не посоветовался со мной?
- Я не мог поступить иначе. Впрочем, ничего ужасного не произошло. Я чувствую себя прекрасно, ничто более не отвлекает моих мыслей от работы. Мои прежние желания мне кажутся нелепыми и смешными.
- Но мне это вовсе не смешно. Не пытался ли ты разработать какое-нибудь противоядие от антиаморина?
Валерий задумался.
-Я не ставил еще себе эту задачу. Но ты права, такая проблема интересна с научной точки зрения. Этим стоит заняться.
Маша вздохнула и медленно вышла из кабинета. Валерий проводил ее взглядом, достал телефон и набрал привычный номер:
- Это ты? Я уже успел соскучиться. Завтра в шесть, как всегда. Спокойной ночи, крошка.
УВЕРЕННЫЙ БАС. ...
полагаю, достаточно подробно охарактеризовал проект АБСУРД. Но если у уважаемых
членов Комитета есть вопросы, я готов дать более детальные разъяснения.
СТАРЧЕСКИЙ ГОЛОС.
Какие задачи ставятся Комитету в разработке проекта?
УВЕРЕННЫЙ БАС. Эти
задачи должны определить специалисты, то есть вы сами.
ДРАМАТИЧЕСКИЙ
ТЕНОР. Означает ли это, что правительство предоставляет нам полную свободу в научных
исследованиях?
УВЕРЕННЫЙ БАС. Не
только свободу, но и, что важнее, ассигнования.
СОПРАНО. В каком
объеме?
УВЕРЕННЫЙ БАС. В
неограниченном.
Взволнованный шум.
ДРАМАТИЧЕСКИЙ
ТЕНОР. Вы бы могли назвать все-таки какую-нибудь конкретную цифру?
УВЕРЕННЫЙ БАС. Нет
необходимости. Вы получите столько, сколько попросите. Разумеется, если ваш
Комитет поддержит наш проект.
ДРАМАТИЧЕСКИЙ
ТЕНОР. Ваше заявление достаточно ответственно?
УВЕРЕННЫЙ БАС. Я
облечен правительством всеми полномочиями.
СОПРАНО. (Недоверчиво.) А если мы попросим
двадцать миллионов?
ДРАМАТИЧЕСКИЙ
ТЕНОР. Да, что тогда?
УВЕРЕННЫЙ БАС. Тогда...
(Смеется.) Тогда мы дадим вам
пятьдесят.
ДРАМАТИЧЕСКИЙ
ТЕНОР. Пятьдесят миллионов?
УВЕРЕННЫЙ БАС. Если
понадобится, то и сто. Если, конечно, ваш авторитетный Комитет поддержит наш
проект
Общий шок. Возгласы «Фантастика!», «Потрясающе!» и т. п.
СТАРЧЕСКИЙ ГОЛОС.
Хотелось бы знать, в чем причина столь необыкновенной щедрости. Обычно
правительство не жалует нас поддержкой.
УВЕРЕННЫЙ БАС. Господа,
я буду откровенен. Из моего доклада вы могли убедиться, что в техническом
отношении проект АБСУРД весьма эффективен, я бы сказал, безупречен. Но нельзя
закрывать глаза на то, что его осуществление может нанести некоторый ущерб
окружающей среде. И ваш Комитет...
СТАРЧЕСКИЙ ГОЛОС. Извините,
что прерываю вас. Разве предыдущие мероприятия аналогичного характера не были
для природы губительны?
УВЕРЕННЫЙ БАС. Вы,
вероятно, имеете в виду проекты АБ и, в особенности, ВБ?
СТАРЧЕСКИЙ ГОЛОС. И
их тоже.
УВЕРЕННЫЙ БАС. Вы
правы, профессор. И мы хотим теперь избежать протестов, которые вызвали в свое
время названные проекты. Потому мы и совершенствуем нашу технику. Времена
меняются, общество активнее встает на защиту природы, а основная цель нашего
правительства, как всем известно, - служение обществу. Напомню, что именно наша
администрация создала Комитет ученых по охране окружающей среды, на заседании
которого я имею честь сейчас выступать. Мы не можем допустить, чтобы леса,
поля, вода, воздух подвергались бесконтрольному заражению, в то время как...
ЧЕЙ-ТО ШЕПОТ. Что-то
не видно нашего специалиста по червям.
ДРУГОЙ ГОЛОС. (Тоже шепотом.) Как всегда, опаздывает.
ТРЕТИЙ ГОЛОС. Тс...
УВЕРЕННЫЙ БАС. (Продолжая.) Мы исходим из того, что
природа едина и не имеет национальных границ. Морские течения, птицы, ветры не
знают наших предписаний, один и тот же океан омывает берега разных континентов.
Вред, причиненный окружающей среде в одной точке земного шара, неминуемо
нанесет ущерб всей планете. Поэтому правительство, руководствуясь высокими
гуманными соображениями, торжественно заявило о своем обещании охранять природу
не только в нашей стране, но и во всех районах земного шара.
Шум одобрения. Аплодисменты.
ДРАМАТИЧЕСКИЙ
ТЕНОР. Браво!
ШЕПОТ. А вот и наш
червевед появился.
МУЖЕСТВЕННЫЙ
БАРИТОН. Господа, прошу прощения за опоздание. Мне почему-то казалось, что
заседание назначено на два часа.
УВЕРЕННЫЙ БАС. Не
надо извиняться, профессор. Все знают вашу занятость.
СТАРЧЕСКИЙ ГОЛОС. Можно
еще вопрос?
УВЕРЕННЫЙ БАС. (Недовольно.) Пожалуйста.
СТАРЧЕСКИЙ ГОЛОС. Во
сколько оцениваются затраты на проект АБСУРД?
УВЕРЕННЫЙ БАС. (Не совсем уверенно.) Мы не очень охотно
разглашаем эти цифры.
СТАРЧЕСКИЙ ГОЛОС.
Предположим, я назову тридцать-сорок миллиардов.
УВЕРЕННЫЙ БАС. Вы
не очень ошибетесь.
СТАРЧЕСКИЙ ГОЛОС. Размеры
грантов нашему Комитету тоже останутся в тайне?
УВЕРЕННЫЙ БАС.
Напротив, мы широко оповестим о них общественность. Пусть все увидят, как
высоко мы ценим усилия по охране окружающей среды.
СТАРЧЕСКИЙ ГОЛОС. В
таком случае, последний вопрос: не является ли привлечение нашего Комитета к
проекту попыткой успокоить тревогу общественности? Тем более, десяток-другой
миллионов - не слишком высокая цена, чтобы прикрыть дымовой завесой
дорогостоящий АБСУРД.
ДРАМАТИЧЕСКИЙ
ТЕНОР. Коллега, не отравляйте своим скепсисом столь радостное событие. Нам дают
деньги на исследования - понимаете? - деньги! Чего вы еще хотите?
УВЕРЕННЫЙ БАС. Я
предлагаю уважаемым членам Комитета высказаться по существу.
ДРАМАТИЧЕСКИЙ
ТЕНОР. Позвольте мне.
УВЕРЕННЫЙ БАС. Прошу
вас.
ДРАМАТИЧЕСКИЙ
ТЕНОР. Я буду краток, господа. Как всем известно, я специализируюсь в
исследовании редко встречающихся желобобрюхих моллюсков типа Acmaea Cassis или
Crassostrea gigas. На первый взгляд, проект АБСУРД, который предполагается осуществить
на суше, не имеет отношения к морским моллюскам, но это отсутствие связи
обманчиво. Природа - единый организм, все живое объединено экологическими
цепями. Порвать одно звено - значит нарушить всю цепь. Еще Дарвин заметил: там
много клевера, где много старых дев. Он же дал этому факту объяснение: старые
девы разводят кошек, а кошки уничтожают мышей, спасая тем самым от этих
грызунов гнезда шмелей, опыляющих клевер. Я не знаю пока, чем питаются
изучаемые мною желобобрюхие моллюски и кто питается ими, но нет сомнения, что
экологически они связаны с проектом АБСУРД не менее тесно, чем старые девы с
клевером. Следовательно, мне должны быть выделены деньги на мои исследования.
УВЕРЕННЫЙ БАС. Разумеется,
профессор. Вам будут предоставлены значительные суммы.
ДРАМАТИЧЕСКИЙ
ТЕНОР. В таком случае, я полностью поддерживаю проект.
УВЕРЕННЫЙ БАС. Благодарю
вас. Кому еще угодно выступить?
СОПРАНО. Разрешите?
УВЕРЕННЫЙ БАС. Прошу
вас, мадам.
СОПРАНО. Меня,
естественно, привлекают в науке, так сказать, женские проблемы. Вот почему я
выбрала темой своего исследования материнские инстинкты обезьян. И хотя в
предполагаемых районах реализации проекта АБСУРД не водятся обезьяны, я вправе
ожидать дополнительных средств на свою работу. Вот почему я горячо поддерживаю
проект. Я заявляю об этом во весь голос как ученый, как женщина и мать и,
наконец, как гражданка своей страны.
ДРАМАТИЧЕСКИЙ
ТЕНОР. Браво!
СТАРЧЕСКИЙ ГОЛОС. Скажите,
дорогая, а вам как женщине и матери не приходит в голову, что проект может
иметь неприятные последствия не только для обезьян?
ДРАМАТИЧЕСКИЙ
ТЕНОР. Коллега, ваш вопрос бестактен и неуместен!
СТАРЧЕСКИЙ ГОЛОС. По-моему,
неуместно наше участие в проекте.
УВЕРЕННЫЙ БАС. (С угрозой.) Вы против охраны окружающей
среды?
СТАРЧЕСКИЙ ГОЛОС. Нет,
но я против...
УВЕРЕННЫЙ БАС. (Прерывая.) Тогда не мешайте нашей
дискуссии.
МУЖЕСТВЕННЫЙ
БАРИТОН. Простите, генерал, но я опоздал и не слышал ваш доклад. Не можете ли
вы расшифровать, что означает сокращение АБСУРД?
УВЕРЕННЫЙ БАС.
Атомная Бомба Сверхусиленного Радиационного Действия.
МУЖЕСТВЕННЫЙ
БАРИТОН. Ее основные технические показатели?
УВЕРЕННЫЙ БАС. Радиус
сплошного разрушения - двести километров. Радиус тотального поражения живой
силы посредством усиленной радиации - пятьсот километров.
МУЖЕСТВЕННЫЙ
БАРИТОН. Благодарю вас, генерал. Могу ли я теперь попросить слова?
УВЕРЕННЫЙ БАС. Мы
охотно выслушаем вас, профессор.
МУЖЕСТВЕННЫЙ
БАРИТОН. Я, будучи специалистом по кольчатым червям, зоологом, смотрю на эту
проблему прежде всего глазами ученого. Осуществление проекта ставит перед нами
интереснейшие научные вопросы. Выдержат ли, например, короткохвостые ящерицы,
отличающиеся особой чувствительностью и пугливостью, удар взрывной волны?
Окажутся ли стойкими исчезающие виды ночных жуков к усиленной радиации? Не
повлияет ли губительным образом высокая температура на сохранность некоторых
видов реликтовых пауков? Как видите, перед нами открывается необъятное поле
деятельности! А ведь, кроме непосредственного действия взрыва, мы должны
учитывать и вторичные факторы. Что станет с личинками комаров, когда в реки и
озера устремятся ядовитые стоки разрушенных химических заводов? Не вызовут ли
миллионы гниющих человеческих трупов эпидемии среди птиц? Как отразится
разрушение мостов на миграциях сусликов? Таким образом, количество возникающих
вопросов бесконечно, и мы должны с неослабевающей энергией...
Обрывок аудиозаписи
нашел
Валентин
Красногоров
Я сразу обратил на него внимание. Одинокий среди общего веселья, он грустно сидел на скамейке и большими печальным глазами смотрел куда-то мимо остальных ребят, шумно резвившихся в скверике.
- У тебя неприятности? - бодрым голосом осведомился я, подсев к малышу. Он покачал головой.
- Может, я могу тебе помочь? - не унимался я.
- Нет, спасибо. Мне уже ничего не поможет.
Я с трудом подавил улыбку. В десять лет и у меня бывали безысходные трагедии.
- А если нам все-таки попытаться вместе что-нибудь придумать?
- Что, например?
- Не знаю. Может, для начала купим мороженого?
Мальчик снисходительно улыбнулся и ничего не ответил. После долгого молчания он вдруг неожиданно спросил:
- Скажите, пожалуйста, в чем, по-вашему суть химии?
Я оторопел. Причем тут химия? А, впрочем, теперь в школах, кажется, все наоборот – интегралы начинают проходить чуть ли не с первого класса. Ага, значит двойка по химии... Ситуация начинает проясняться.
- Видишь ли, малыш, химия – это... Как бы тебе объяснить... Это когда одно вещество превращается в другое. Понимаешь? Ну, например, когда вещество... все равно какое... скажем, вещество А превращается в вещество Б.
Я взял веточку и неуверенно написал на песке А → Б. Чувствуя, что мои объяснения крайне невразумительны, я искал слова более понятные для ребенка, но в этот момент он вмешался сам.
- Неправильно. Нужно вот так.
Он пририсовал к моей формуле еще одну стрелочку. Получилось А ↔ Б.
- Мне кажется, разница невелика, - сказал я несколько удивленно.
- Вы ошибаетесь. Вторая стрелка указывает на то, что всегда есть теоретическая и практическая возможность протекания любой реакции в обратном направлении. Это очень существенно.
- Вундеркинд, - подумал я.- Или он в какой-нибудь школе с химическим уклоном? А может, у него папа – профессор химии?
Мои размышления были прерваны новым неожиданным вопросом.
- Скажите теперь, что такое жизнь?
- Жизнь? Гм... Жизнь, брат, это сложная штука...
Мальчуган досадливо поморщился, услышав мою банальную фразу.
- Да-да, я знаю. Я спрашиваю, что такое жизнь с точки зрения химии.
- Понятия не имею, - чистосердечно признался я, совершенно сбитый с толку, чувствуя себя гроссмейстером, который проигрывает шахматную партию школьнику. Впрочем, мальчик не заметил моего смущения и медленно заговорил, как бы беседуя сам с собой.
- Что есть жизнь, как не цепь из множества реакций – окисления, восстановления, синтеза белков и так далее? Ведь живой организм – это гигантский химический реактор, гигантский не по размерам, а по числу превращений. Ежесекундно в крови, в мозгу, печени, легких, мышцах, костях, желудке – во всех органах и тканях с помощью сотен ферментов происходят тысячи сложнейших реакций. И все они являются только промежуточными звеньями одного главного процесса: «рождение – смерть». Что заставляет протекать этот процесс с неумолимостью неизбежности? Неужели его нельзя ни замедлить, ни остановить, ни направить в обратную сторону? Как сказал Сенека, cotidie morimur – умираем ежедневно. Но разве нельзя сделать так, чтобы организм ежедневно обновлялся?
Он замолчал, машинально вычерчивая на песке формулы Р → С и Р ← С.
- Послушай, - осторожно спросил я, - сколько тебе лет?
Мальчик поколебался несколько мгновений, затем посмотрел мне прямо в лицо долгим печальным взглядом, в которым я вдруг увидел старческую усталость и мудрость.
- Сто двадцать шесть, - тихо сказал он.
Я расстегнул ворот рубашки. Откуда-то издалека до меня продолжал доноситься его голос.
- Когда-то, очень давно, я был биохимиком, - не бог весть какой знаменитостью, не светилом, а обыкновенной свечкой. Всю жизнь я ничем не выделялся среди коллег, и только в преклонном возрасте на мою долю выпало счастье – или несчастье, теперь я уж не знаю – сделать удивительное открытие. Одно из величайших в истории человечества.
Я посмотрел на нежные щечки и маленькие ручки великого открывателя, но удержался от скептических замечаний. Вместо этого я сказал:
- Продолжайте, я вас слушаю.
Мальчик улыбнулся.
- Вот, вы уже обращаетесь ко мне на «вы». Значит, незаметно для себя вы мне поверили, хотя сами считаете меня сумасшедшим вундеркиндом или каким-то особым лилипутом, не так ли?
Я покраснел, но он, не обращая внимания на мое замешательство, заговорил снова.
- Самое забавное, что я даже не заметил своего открытия. Однако не думайте, что я набрел на него случайно. О нет. Я размышлял и работал над ним лет тридцать, синтезировал десятки лекарственных средств, испытывал их на животных и на себе, но все без особого успеха. Когда я безрезультатно сделал себе инъекцию очередного препарата – кажется, номер сорок два – стало ясно, что пора кончать. Я был уже щедро наделен всеми болезнями, приличествующими шестидесятисемилетнему возрасту, и начальство давно намекало мне о заслуженном отдыхе. Выйдя на пенсию, я, подобно многим старикам, занялся исключительно собственным здоровьем: много гулял, соблюдал диету, не забывал про витамины и простоквашу, делал гимнастику и даже позволял себе легкие пробежки. И представьте себе, лет через семь я не только был еще жив, но даже почувствовал себя лучше, чем раньше. Меня отпустила стенокардия, перестал мучать артрит, исчезла одышка. Но когда еще через несколько лет мой рот наполнился великолепными зубами, а на месте седин и лысины появилась прекрасная шевелюра, я, не веря сам себе, начал понимать, что дело не в витаминах и не в гимнастике. Так получилось, что я узнал о своем открытии спустя полтора десятка лет после того, как его совершил!
- Но что же это за открытие?
- Вы еще не догадались? Я нашел средство сдвинуть в обратную сторону равновесие реакций, протекающих в живом организме. Другими словами, я дал жизни «обратный ход», понимаете?
- Понимаю. То есть нет, решительно не понимаю. То, о чем вы говорите, абсолютно невозможно.
- Но почему же? Представьте себе часовой механизм, в который вставлена еще одна маленькая шестеренка. Вроде бы ничего не изменилось: пружина давит, маятник качается, колесики вращаются, но стрелки на циферблате крутятся в обратную сторону. Нет, молодой человек, на свете не бывает ничего абсолютно невозможного. Конечно, биологические часы – штука посложнее, чем будильник, но и в том, и в другом случае достаточно лишь одно: понимать механизм.
Молодой человек (то есть я) растерянно пробормотал:
- Извините, я вас прервал. Рассказываете дальше.
- А, что рассказывать... В сорок пять лет я излечился от язвы, затем от гастрита. Ко мне возвращалась молодость, и я ликовал, чувствуя себя Фаустом и Мефистофелем одновременно. У меня были сбережения, мне выплачивали приличную пенсию по старости, работать было не нужно, я вел привольную бездумную жизнь. Лет в сорок я женился на молоденькой девушке, у нас родилась дочь...
Мой странный сосед надолго умолк.
- Ну, а дальше? – робко напомнил я.
Он вздохнул.
- Когда мне стало двадцать два, а жене сорок один, мы разошлись: ей стало стыдно появляться со мной на людях.
- А дочь?
- Ей сейчас двадцать восемь, у нее дети. Она думает, что я умер: так лучше для нас обоих. Представьте себе взрослую женщину с крошечным отцом, которого даже не пускают на вечерние сеансы в кино... На жизненном пути мне попадаются только встречные, и нет ни одного попутчика. Я устал плыть против течения.
- Но почему же вы...
- Я слишком поздно спохватился. Лишь в двадцать с чем-то лет я понял, чем мне это грозит и лихорадочно принялся за исследования, пытаясь получить «антипрепарат». Безрезультатно. Обратный ход оказался еще более неумолимым, чем естественный. Рецепты моих препаратов были утрачены и забыты еще при уходе на пенсию. Да и работаю я теперь не в хорошо оснащенном институте, а в одиночку. Крупные ученые мне не верят, пришлось оборудовать собственную маленькую лабораторию, из которой я не вылезаю чуть ли не круглые сутки. Надо спешить. Лет через пять я уже не смогу жить без посторонней помощи, потом мне понадобится материнское молоко, а потом... Что будет потом? Я думал, я удаляюсь от смерти, а оказывается, я приближаюсь к ней, ибо начало – это тоже конец.
Мой собеседник замолчал и, беспокойно взглянув на часы, встал.
- Прощайте. Я должен идти. Надо спешить.
И, прежде чем я успел что-либо сказать, он быстро пересек сквер, и его маленькая худенькая фигурка затерялась в людском водовороте улицы.
Из цикла
«В приемной профессора Берга»
В частный приемный кабинет молодого, но несмотря на это (а может быть, именно поэтому) знаменитого профессора психологии Берга секретарша ввела очередную пациентку. Опытным взглядом врача и мужчины Берг быстро определил, что перед ним интересная женщина и малоинтересный психологический случай. Еще не предложив ей сесть, он уже знал, что эта стройная красивая девушка пожалуется на бессонницу, частые головные боли или что-нибудь в этом роде, и что их беседа закончится тем, что он пропишет ей бесполезные, но и безвредные таблетки - то, что он про себя называл «лекарство от несчастной любви». Тем не менее, профессор проникновенным голосом произнес свое «Слушаю вас» и изобразил на лице выражение самого живейшего внимания, на которое был способен.
- Я не могу сказать о себе, что я больна, - начала женщина, - и не собираюсь просить у вас лекарств. Однако в последнее время я замечаю в своем поведении некоторые ненормальности и хотела бы их себе объяснить - с вашей помощью.
- Я весь к вашим услугам, - отозвался Берг, любуясь выразительной линией ее губ и совершенно не вслушиваясь в то, что эти губы произносят. Женщина, между тем, продолжала.
- Около двух лет назад я вышла замуж. Вскоре я убедилась, что муж мой - существо не то чтобы ничтожное, но весьма заурядное. Во всяком случае, он не имеет ничего общего с тем человеком, каким он был или казался мне до свадьбы. Наши отношения быстро прошли стадии, весьма обычные для большинства супругов. Мы друг друга любили, затем ненавидели, и, наконец, стали совершенно равнодушны. Только тогда наконец наша семейная жизнь кое-как наладилась. Я не собираюсь утруждать вас банальной историей наших отношений и о самом факте моего замужества упомянула лишь потому, что это позволит мне сразу перейти к делу.
«Сколько ей лет? Двадцать два, не больше. Потом спрошу.»- думал Берг.
- Больше всего я люблю бывать дома одна, - продолжала между тем женщина. - Ничто и никто тебя не отвлекает, не мешает, не раздражает, не дергает по мелочам. Можно спокойно заняться домашней работой, которую, кстати, я очень люблю, или почитать, забравшись с ногами в кресло, или просто полежать, послушать музыку, подумать о чем-то своем.
Профессор вздохнул.
- Вот уже много лет, как я не могу позволить себе подобной роскоши. Но извините, я прервал вас.
- Муж довольно часто проводит вечера вне дома. Казалось бы, я должна быть в эти часы довольна и счастлива. Однако, как это ни странно, его уход раздражает меня не меньше, чем его присутствие. Почему? Вот я и пришла сюда в надежде, что вы поможете мне это понять.
- Я слушаю вас, - сказал профессор. Бархатное обаяние в его голосе сменилось нотками недоумения.
- Но я уже кончила.
Берг поднял брови.
- Не хотите ли вы сказать, что пришли сюда единственно для того, чтобы выяснить, почему вам не нравятся отлучки вашего супруга?
- Да, конечно.
- Знаете ли вы, сколько стоит моя консультация?
- Я заплатила вперед.
- Видимо, ваш муж, несмотря на свою заурядность, немало зарабатывает.
- Немало зарабатываю я сама. Я знаю, профессор, что повод, по которому я к вам обратилась, выглядит пустячным, но ведь тысячи людей идут к врачу из-за какого-то там насморка или кашля. Так неужели перерождение моего характера, первые признаки которого я замечаю, должно беспокоить меня меньше, чем порезанный палец или простуженное горло? Сегодня - беспричинная раздражительность, завтра - ворчливость и вечное недовольство жизнью. Так не лучше ли разобраться во всем с самого начала?
Берг посмотрел на свою собеседницу с нескрываемым интересом.
- Ну что ж, - сказал он, - попробуем разобраться. Муж часто оставляет вас одну?
- Раза два в неделю.
- Знаете ли вы, куда он уходит?
- Да, конечно. Играет с приятелями в бридж или торчит в клубе филателистов. Он, видите ли, собирает марки.
- Вы уверены, что он ездит к приятелям, а не к...
- Я всегда знаю, где он находится, и в любой момент могу ему позвонить. Но я не утруждаю себя этим. Если бы он ходил к женщинам, меня бы это несколько не волновало.
- Вас, вероятно, мучают головные боли, бессонница...
- Нет, с чего бы это? Я чувствую себя превосходно.
- Тогда я вынужден признаться, что не совсем понимаю, чего вы от меня хотите.
- Но ведь это так просто! Если бы его уход меня только злил, все было бы понятно: это любовь, ревность и все такое. Если бы только радовал - тоже понятно: это равнодушие. Но я раздражена и когда он уходит, и когда он остается. А это уже или сварливый характер, или начинающаяся психологическая ненормальность.
Берг помолчал, обдумывая ее слова.
- Вы редкая женщина, - произнес он наконец. - Лишь немногие способны к такому точному и объективному самоанализу, как вы. Однако, к моему глубочайшему сожалению, я вряд ли смогу вам помочь. Мы, психологи, видим опасность лишь в отклонении от нормы. Ваше же поведение нелогично - с этим я согласен, - но оно совершенно нормально.
- Позвольте, разве нелогичное может быть нормальным?
- Конечно! В той степени, в какой пока изучена психология человека, мало его поступков можно признать логичными. Психология и логика стоят рядом лишь в университетских курсах. На деле же эти науки не имеют ничего общего. Законы логики более или менее абсолютны, законы же психологии - если они вообще существуют - статистичны. Вы меня понимаете?
- Честно говоря, не совсем.
- Ну вот, к примеру, когда ветер сдувает у прохожего шляпу, это смешно - разумеется, если шляпа не ваша собственная. Почему это смешно - этого не объяснят никакие логические рассуждения. Но статистика показывает, что большинству людей полет чужой шляпы кажется смешным, и, стало быть, это следует считать правилом, нормой. А тот, кто не смеется, представляет собой отклонение от нормы. Вы улавливаете мою мысль? Он ненормален, потому что поступает логично.
- Вы хотите сказать, что я нелогична и потому нормальна?
- Совершенно верно. Не все в нашей жизни объясняется с позиции чистого разума. Вы, например, не любите вашего мужа, но живете с ним. Нелогично, но, увы, нормально.
Молодая женщина вздохнула.
- Если вам нечего больше сказать, мне остается только поблагодарить за беседу.
- Вы не просили меня помочь, - возразил Берг. - Вас тревожило ваше поведение, и я объяснил, что оснований для беспокойства нет. Оно может вам нравиться или не нравиться, - это другое дело, - но оно вполне нормально.
- То есть как у большинства!
- Совершенно верно.
- Но я не хочу быть такой, как все!
Профессор улыбнулся.
- Такое желание тоже свойственно большинству. Впрочем, если вы действительно хотите моего совета, я могу вам его дать. Скажите, у вас есть... Вы любите кого-нибудь?
В кабинет осторожно зашла секретарша с пачкой медицинских журналов, но, встретив свирепый взгляд патрона, немедленно исчезла.
- Нет.
- Я так и думал. И вот вам мой совет, совет не врача, а друга, если вы позволите мне так называть себя. Полюбите. Когда сердце человека пусто, он не может быть счастлив... В вашем возрасте, с вашей душой вы должны чувствовать это острее, чем кто-либо другой.
- Полюбить... Но кого?
Берг хотел что-то сказать, но сдержался.
- Я вам все-таки выпишу успокоительные таблетки. Если вы не найдете ответа на свой вопрос, зайдите ко мне еще раз через несколько дней - проверить действие лекарства. - Профессор нажал кнопку. - Секретарь вернет вам плату за визит. До свидания. Я буду ждать вас.
Оставшись один, Берг погрузился в задумчивость. Затем он вызвал секретаршу и попросил ее узнать телефон цветочного магазина.
- Это, конечно, глупо, - подумал он, - но... вполне нормально.
Из цикла
«В приемной профессора Берга»
Посетитель, уже довольно долго сидевший в кабинете профессора Берга, все еще не произнес ни единого слова. Однако знаменитый психолог не торопил вошедшего, давая ему успокоиться и сосредоточиться. Это был мужчина немного старше тридцати, высокий, хорошо сложенный, с энергичным одухотворенным лицом. В его внешности и манерах странным образом сочетались черты твердости характера и вместе с тем стеснительности. Чувствуя на себе взгляд врача, он беспокойно задвигался и, наконец, с трудом проговорил:
- У меня не все ладно с женой.
После некоторой паузы Берг осторожно отозвался:
- Видите ли, у всех в какой-то мере не все ладно с женой. Я думаю, вам следует высказаться более подробно.
- Разумеется. Я понимаю, конечно, что глупо обращаться по такому поводу к психологу, но у меня нет близких друзей, а я очень нуждаюсь в дружеском совете. Я немало слышал о вас, и вот...
- От семейных недугов нет лекарств, - сказал профессор. - Но расскажите все по порядку.
- Мы женаты уже седьмой год. Моя супруга - изумительная женщина, и я без преувеличения могу сказать, что люблю ее теперь так же, как в день свадьбы. Она красива, умна, обаятельна...
- Но?
- Но она относится ко мне не так, как бы я хотел.
- Другими словами, она вас не любит?
- Нет, я этого не думаю. Впрочем, не знаю. Точнее сказать, что она очень часто мною недовольна.
- И есть причины?
- Надеюсь, что нет. По крайней мере, я стараюсь, чтобы их не было.
- Сейчас мы это установим.
- Вы думаете, это будет легко?
- Мой дорогой друг, жены почти всегда недовольны мужьями. Так что вы не исключение - не знаю только, сможет ли это вас утешить. Причины же недовольства более или менее однотипны, и найти их нетрудно. Вы пьете?
- Никогда.
- Отлично. Помогаете жене по дому?
- Очень много.
- Отношения с тещей?
- Самые прекрасные.
- Еще один вопрос, деликатного свойства. Скажите мне, как мужчина мужчине...
- Я понимаю. С этой стороны у меня все в полном порядке.
Профессор задумался.
- Сколько вы зарабатываете?
- Двести тысяч.
Берг привстал.
- Двести тысяч?!
- Я крупный специалист в области...
- Двести тысяч! - повторил Берг. - И жена вами недовольна? Честно говоря, пока я ничего не понимаю.
- Я тоже не понимаю, - вздохнул посетитель. - Верьте мне, я делаю все, чтобы улучшить отношения, но мои усилия имеют лишь обратный результат. Я взял на себя все домашние хлопоты, хожу по магазинам, занимаюсь с дочкой... Думаете, в ответ хоть капля признательности, хоть слово благодарности? Ничуть, одни упреки. Кончился, к примеру, хлеб, - значит, я мало купил. Кашляет девочка - значит, я простудил ее, когда гулял с ней. Не чиню кран на кухне - безрукий и бесхозяйственный. Чиню - нарочно стучу перед ее носом. И так во всем.
- Женщины больше ценят внешние знаки внимания, чем истинную заботу. Вы пробовали приносить супруге цветы, делать подарки?
- Много раз и все с тем же успехом.
- Неужели и тут находится повод для недовольства?
- Представьте себе. Не далее, как на прошлой неделе, я подарил ей прекрасное кольцо. Она была в восторге.
- Вот видите.
- Но тут же я получил выговор, что не купил такое же для ее сестры.
- Можете не продолжать, - печально заключил Берг. - Я понимаю вас лучше, чем вы думаете. Сигару?
- Спасибо, я не курю.
Профессор не спеша отрезал золоченым ножом кончик сигары и протянул руку к зажигалке.
- Пожалуй, я могу дать вам совет. Другое дело, воспользуетесь ли вы им.
- Можете не сомневаться в этом.
- Тогда слушайте. Сначала - в двух словах - о причинах ваших затруднений. Виноваты в них вы сами.
- Я?!
- Вне всякого сомнения. Вы относитесь к жене лучше, чем нужно для вашего общего счастья.
- А разве может быть лучше, чем нужно?
- Конечно. Главное в браке - не сердечность, а гармоничность.
- Разве это не одно и то же?
- Вовсе нет. Я не хочу вдаваться в тонкости так называемой «теории сбалансированных отношений», признанной всеми авторитетными психологами. Поясню только ее сущность. Всякая группа, в том числе и семья, прочна и спокойна лишь тогда, когда, во-первых, ее члены относятся друг к другу примерно одинаково, и, во-вторых, когда эти отношения соответствуют общепринятым нормам и морали.
- Честно говоря, меня интересует не столько теория, сколько практические выводы. Что я должен делать?
- Пожалуйста. Вывод первый: вы должны относиться к жене так же, как она к вам.
- Допустим. Но причем тут «общепринятые нормы»? И почему все-таки она мною недовольна?
- Сейчас объясню. Соль солена, перец горек, сахар сладок. Считаете ли вы это чем-то особенным и заслуживающим удивления и похвалы? Нет, потому что так и должно быть. Вот так рассуждает и ваша жена. Вашу внимательность она считает за норму, а мелкие упущения ее раздражают.
- Что же в действительности должно быть нормой моего поведения?
- Ответ прост - то, что принято сейчас в обществе - не официально, разумеется, а реально. То есть вы должны вести себя не так, как хочется вашей жене, и не так, как идеальный муж какой-нибудь вашей знакомой. Нет. Ваша обязанность - поступать так, как большинство. Это второй и последний вывод.
- Что же конкретно я должен делать?
- Точные рецепты дать трудно. Я могу наметить лишь общую линию. Приходя домой, вы должны ложиться на диван с газетой. Никаких дел и магазинов - для этого есть жена.
- Да, но...
- Обида и недовольство? Вам все равно их не избежать. Итак, вы лежите на диване, а она, например, приходит из магазина. Вы спрашиваете, почему не куплены ваши любимые конфеты.
- А если куплены?
- Тогда почему так мало. Или так много. Или почему снова одни и те же те конфеты. Это все равно. За ужином вы возмущаетесь тем, что на столе нет свежего хлеба. Или холодного пива. Затем вы уходите к приятелям. Или смотрите телевизор, причем не ту программу, что хочется вашей жене. Краны пусть чинит только водопроводчик. Никаких цветов. Подарки - только в день рождения. Если вы захотите дома поработать - а я советую делать это почаще, - требуйте безусловной тишины и покоя. Если вам будут мешать - уходите из дома. Увеличьте себе впятеро сумму на личные расходы и никогда в них не отчитывайтесь. И так далее. Вы меня поняли?
- Да, но...
- Вы хотите сказать, что это не очень приятно и не совсем порядочно? Увы, но что делать? К сожалению, мы еще не достигли должного уровня в семейных отношениях, и общество пока не созрело для признания таких мужчин, как вы. Попробуйте пойти по оживленной улице быстрее, чем идет толпа. Не получится ничего, кроме толчков и оскорблений.
Посетитель вздохнул.
- Мне все это не очень нравится, но, пожалуй, я попытаюсь.
Профессор настолько углубился в чтение рукописи своей статьи, что не заметил, как к нему вошел посетитель. Лишь осторожный кашель оторвал его от работы.
- Вы, конечно, не помните меня. Я был здесь несколько месяцев назад, и вы мне посоветовали...
- Зайти ко мне еще раз, - продолжил Берг, приветливо улыбаясь. Прошу вас. Как жаль, что вы не курите. Я бы предложил вам превосходную гавану. Чашку кофе?
- Нет, благодарю вас.
- Тогда рассказывайте.
- Все произошло так, как вы предсказывали.
- Что ж, поздравляю.
- Спасибо. Вы знаете, я чувствую себя другим человеком. У меня освободилась масса времени для работы, я сделал крупное изобретение, мне предлагают еще более высокие оклады и должности. Я узнал, что такое отдых, у меня появились друзья...
- А жена? Она по-прежнему недовольна вами?
- Нет, что вы! Она счастлива, когда я изредка похвалю ее жаркое, и не знает, как меня благодарить, если раз в месяц я вдруг соглашаюсь прибить дома какой-нибудь гвоздь. Теперь я слышу от нее похвалы значительно чаще, чем раньше. - Гость поднялся. - Не буду больше отнимать у вас время. Я зашел только поблагодарить вас.
- Постойте, еще один вопрос. Скажите, вы... вы стали счастливее?
Мужчина остановился.
- Не знаю. Я сам об этом думаю. По-моему, во мне что-то умерло. Я бы все же предпочел, чтобы у нас установились сердечные отношения, а не гармоничные. Вы ничего не можете мне посоветовать?
Профессор покачал головой. Посетитель вздохнул.
- Я так и думал. До свидания.
Оставшись один, Берг задумался. Ответственность врача иногда тяготила его.
Меня спросили как-то, падал ли я когда-нибудь в обморок. Я улыбнулся странному вопросу и хотел ответить отрицательно, но потом задумался. Вспомнились война, Сибирь, холодное, голодное, жестокое, но милое детство…
До войны мы жили в Ленинграде. Там, за Невской заставой, на заводе «Большевик» (знаменитый Обуховский завод, производивший тяжелое вооружение – пушки, снаряды, броню) начальником электроцеха работал мой отец. Мои довоенные воспоминания довольно смутны: мороженое (цилиндрик между двумя вафлями), самокат, дворник с большой метлой, терпко пахнущий керосин в большой жестяной ванне-прилавке бакалейного магазина, откуда его вычерпывали покупателям литровым ковшиком… В этот магазин посылала нас с братом мама, чтобы пополнять запасы для примуса. Такого рода обрывки сохранила мне память от довоенных лет.
Первые связные воспоминания у меня начинаются как раз с начала войны –. с шести с половиной лет. Сначала никто не верил, что война будет долгой и опасной, и уж никто не мог предполагать, что немцы доберутся до Ленинграда. Ведь перед войной даже дети бодро распевали «Чужой земли мы не хотим ни пяти, но и своей врагу не отдадим», «Если завтра война, если завтра в поход, Будь сегодня к походу готов» или «Гремя огнем, сверкая блеском стали, пойдут танкисты в яростный в поход, Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин И первый маршал в бой нас поведет!»
Однако обстановка быстро осложнилась. Окна в домах обклеили крест-накрест бумажными полосами (чтобы осколки не разлетелись при бомбежках). В небе висели похожие на дирижабли аэростаты воздушного заграждения. Был издан приказ населению сдать радиоприемники, чтобы не слушать вражескую пропаганду, и папа отнес недавно купленный приемник, которым он очень гордился. Продуктовых карточек еще не было, но в магазинах уже были введены нормы выдачи в одни руки. Вой сирен воздушной тревоги, взрывы, сидение в темных бомбоубежищах… Мой отец (ему было тогда около 40 лет) круглосуточно занимался срочной передислокацией огромного оборонного завода в Сибирь.
К концу августа 1941 г. на станции Обухово был сформирован последний эшелон с заводским оборудованием. Мы отправились в теплушке вместе с этим поездом в Сибирь. По дороге нас несколько раз бомбили. Кажется, мы были одним из последних поездов, который вырвался из Ленинграда.
Что такое теплушка? Это
обыкновенный товарный вагон. Небольшое пространство в середине внутри него
оставляют свободным, а по бокам делают двухэтажные нары, на которые стелют
солому. На пол ставят «буржуйку» – круглую железную печурку,
дым из которой через железную же трубу отводят через окошко наружу. Получается
дом на колесах, плотно набитый людьми и скарбом. Наши пожитки умещались в
деревянном сундуке, который служил нам еще примерно десять лет, путешествуя из
квартиры в квартиру. Нередко на него клали тюфяк, и он служил мне кроватью.
После трех недель пути мы прибыли в Юргу (тогда Новосибирской, потом Кемеровской области). Точнее, в село Поломошное на правом берегу Томи, потому что в Юрге жилья практически не было: его предстояло еще построить. На противоположном берегу сразу же начали сооружать завод, строить бараки и копать землянки. Отец работал там двадцать часов в сутки без выходных. Так возникли «завод Т» и при нем поселок. В один из бараков, на Ленинградской улице, д.5, мы перебрались спустя несколько месяцев после приезда. Почти каждый год меня отправляли на лето снова на правый берег в пионерлагерь. Он располагался у Змеиных гор, круто обрывавшихся к воде. Змеиные горы сложены из серебристо-серого сланца, легко расслаивающегося на тонкие пластины, на которых, как на грифеле, легко было чем-нибудь острым писать или рисовать. В лесу летом была клубника и костяника, и еще мы выкапывали из земли клубни саранки. Ее клубни – желтоватые луковицы, похожие на головки чеснока – довольно съедобны и даже казались нам вкусными (интересно было бы попробовать их сейчас). Совсем недавно я узнал, что официально саранка называется «лилия кудреватая» (martagon), что она обладает лекарственным действием и занесена сейчас в Красную книгу.
Голода в Сибири в первые месяцы войны еще не было – он докатывался до Сибири постепенно, но весной 1942 года он был уже ощутим. На карточки не давали практически ничего («не отоваривали»), колхозников забрали на фронт, продовольствие у них изъяли, рынки опустели, все подорожало, а денег не было. На месячную зарплату отца на рынке можно было купить лишь полкило масла. Мама вместе с нами, детьми, засадила картофельное поле (завод давал участки) и – в другом месте – огород. В ожидании урожая мама распродавала на рынке вещи, привезенные из Ленинграда – костюмы, рубашки, «отрезы» (куски ткани для костюмов и пальто) – короче, то немногое, что у нас было. Оставшиеся годы войны мы проходили в невероятной рвани.
В один прекрасный осенний день мы отправились на наше поле, смотреть, не пришла ли пора копать картошку. Мы увидели там здоровенных мужиков, которые грузили на подводу последние мешки нашего урожая. На попытки мамы протестовать и объяснять, что мы можем умереть с голоду, мужики очень спокойно и даже как-то без злобы, помахивая острыми лопатами, сказали: «Убирайся, мамаша, отсюда, пока живы». Что могла сделать с ними женщина с двумя маленькими детьми?
Наступила страшная зима 1942-1943 года. Жили мы в бараке впятером в одной небольшой комнате. В ней был дикий холод. Вода ночью замерзала и не вытекала из умывальника. На улице было до минус сорока. Печка была плохо сложена и не давала тепла. Холодно было и в школе. Тогда школьники писали чернилами, они в «непроливайке» часто замерзали, учебников почти не было, тетрадей тоже, писали на обрывках старых обоев. Все время хотелось есть. Осенью умерла от голода и лишений бабушка. Зимой я заболел менингитом. Мама рассказывала, что, когда я бредил и терял сознание, она опасалась, что я уже не очнусь или навеки стану идиотом. Бог миловал.
Печка в доме топилась, чем придется. Главными поставщиками топлива были мы с братом. В нескольких километрах от нас была железная дорога, вагоны с углем шли на Урал, к металлургическим заводам, почти непрерывно. Много угля просыпалось через ветхие стенки вагонов на рельсы, и мы ходили этот уголь подбирать. Занятие небезопасное, потому что дорога охранялась, и были случаи, когда в нас стреляли. («Война – ничего не попишешь»). Так или иначе, железную дорогу мы любили и хорошо в ней разбирались. Мы знали все виды и марки паровозов и вагонов, знали, чем занимаются стрелочники и обходчики, понимали язык надписей мелом на вагонах, и иногда прятались от выстрелов, лежа на рельсах под вагонами движущегося поезда.
Есть было совершенно нечего. Все вещи были проданы. Дом пуст. Иногда удавалось выпросить у соседей картофельные очистки. По много часов мы с братом стояли в очередях на морозе за хлебом по карточкам. Когда удавалось его купить, мы приносили глинообразную массу домой и пытались подсушить ее. Масса растекалась по сковороде и застывала в виде каменной лепешки, твердой, как камень, и совершенно не похожей на хлеб.
Примерно в это время я написал, очевидно, по маминой просьбе, «расписку»: «После войны я буду каждый день есть пшенный суп и пшенную кашу с молоком». Очевидно, это был предел моих самых смелых мечтаний. Начертанная крупным круглым ученическим почерком в толстой коричневой тетрадке, «расписка» до недавнего времени хранилась в семейном архиве. Потом она, к сожалению, затерялась.
В январе 1944 года я заболел. В ту зиму в поселке свирепствовала скарлатина, и мама то и дело с тревогой всматривалась мне в лицо, боясь увидеть на нем белый треугольник - признак болезни, от которой тогда нередко умирали. Дня два мне приходилось круто. Потом стало легче, и я блаженствовал в постели, упиваясь сознанием, что не надо ходить в школу, и глотая из блюдечка сладкую рисовую кашу под завистливыми взглядами брата. Мы голодали третий год...
Скоро я уже резвился на улице. Жестокий мороз не мешал мне наслаждаться нежданно подвалившими каникулами. В школу меня пока не пускали: доктор, хоть и не определил у меня скарлатины, на всякий случай предписал трехнедельный карантин. Когда положенный срок истек, и меня привели выписываться, обнаружилось, что с меня кусками сползает кожа - верный признак перенесенной скарлатины. Меня тут же отправили в изолятор. Потом я долго не мог простить врачу этого бессмысленного решения.
Изолятор - короткий, точно обрубленный, барак - одиноко стоял вдали от поселка, на краю унылого пустыря. Больных в нем оказалось всего двое, считая со мной. Тот, второй, был взрослый. Он носил очки и, кажется, был каким-то начальником. Во всяком случае, сестры перед ним заискивали. Он жил в отдельной, довольно теплой комнате. С его упитанного лица не сходило брезгливое выражение. Меня он не замечал.
Я тоже жил в отдельной комнате. В ней не было ни столов, ни стульев - только несколько незастеленных железных кроватей вдоль стен. Их ржавые скелеты придавали палате заброшенный тюремный вид. Из единственного окна мог бы виднеться пустырь, но стекла всегда были завешены толстыми двойными ледяными шторами. За все время мороз ни разу не отдернул их. Особенно обидно было, что нельзя увидеться с мамой. Иногда кто-то стучал в окно, и я с бьющимся сердцем стучал в ответ, но как хотелось иногда хоть на миг увидеть мамину улыбку!
В этой полупалате-полукамере было холодно, но за время войны я к этому привык. Очень хотелось есть, но и это было не самое страшное: я давно приучился быть голодным. Я просто не помнил себя другим. Мне вообще было трудно представить, как можно жить и не чувствовать голод. Однако в изоляторе голод был особенно мучителен. Кормили меня какой-то мутной жижей. Такая еда тоже не была в новинку, но больничного варева давали слишком уж мало. С воли не приходило ничего, да я ничего и не ждал: ведь дома тоже нечего было есть, а врач уверял, что в изоляторе кормят прекрасно. Уже много позднее я узнал, что мама, продав кое-что из нашего скудного барахла, все-таки приносила мне еду. Передачи до меня не дошли: все съедали медсестры. Они же воровали и муку, из которой варилась похлебка. Сестер я видел редко. Они грелись в своей дежурке у печки, болтали и смеялись. Со мной они разговаривали грубо и отрывисто.
Холод, голод, отсутствие игрушек и книжек - все это, повторяю, было привычно и не страшно. Но впервые за свою короткую жизнь я столкнулся с одиночеством. Это было нелегко, но я не жаловался. Жаловаться было некому.
Я отчетливо вижу пустую холодную комнату, освещенную тусклой лампочкой в голом патроне, и себя - сжавшегося в комочек, заброшенного, невообразимо тощего мальчонку, закутанного в какое-то невероятное тряпье (мою одежду - тоже, впрочем, тряпье - при поступлении отобрали и послали на дезинфекцию). Заключение в изоляторе продолжалось одиннадцать долгих суток...
Мне очень хотелось, чтобы застывшее время ползло хоть чуточку быстрее. Должно быть, поэтому я принялся сочинять стихи. До изолятора (да и после него) я не проявлял склонности к поэзии. У меня с собой были вставочка и тетрадка (по наивности мама полагала, что я смогу в больнице делать уроки), но чернила в непроливайке часто замерзали, и я писал свои произведения карандашом. Жаль, что они не сохранились. Одно из стихотворений было посвящено, разумеется, моей скарлатине. Я помню из него две строчки:
Безжалостно доктор изрек диагноз:
Спадет с тебя кожа, как лепестки с роз.
«Лепестки» немного смущали меня неправильностью ударения, но отказаться от столь красивого сравнения я не мог. Другой стих, почти поэма, воспевал подвиги полярников и их несгибаемую волю. Начинался он так:
Кругом ледяные торосы
Айсберги видны везде...
Спать я старался днем. С наступлением ночи хозяевами барака становились крысы. Они выползали из всех щелей, огромные, страшные и наглые. Голод и холод гнали их со всего пустыря. Числу их не было конца. Каждый вечер глянцевитый крашеный пол становился почти сплошь шерстяным, колышущимся и шуршащим. Иногда по копошащемуся месиву пробегали серые волны, крысы подпрыгивали, сбивались в тесные кучи, сталкивались в коротких схватках, пищали, царапались и снова успокаивались. Света я, конечно, не гасил и часами сидел в постели с кочергой в руках. Крысы смотрели на меня, я - на крыс. Спать было страшно: я боялся, что во сне меня съедят. Часто я все же не мог с собой справиться и забывался на несколько минут чутким нервным сном, но от малейшего шороха или движения одеяла вздрагивал и хватался за кочергу. Я вспоминал Брэма («Жизнь животных» - одна из всего двух книг, которые были у меня в детстве, и я знал ее наизусть; вторая называлась «Как Братец Кролик победил Льва»). Знаменитый натуралист уверял, что крысы, не в пример мышам, изобретательны и умны, что меня вовсе не утешало. Я гадал, что со мной будет, если эти твари между собой сговорятся и разом бросятся на меня. Из той же книги мне было известно, что крысы любят музыку и легко поддаются дрессировке. Дрессировать эту ораву я не мог, да у меня и не было корма. Я пытался им насвистывать, но, видимо, делал это недостаточно музыкально, потому что они не проявляли никаких признаков удовольствия. В конце концов, крысы привыкли ко мне, но это вовсе не означало, что они стали дружелюбнее. Просто они перестали меня бояться. Часто они прыгали ко мне в постель. Взгляды их казались мне жадными и свирепыми. Животные были очень голодны, и я их понимал. Я тоже к ним привык и, не выпуская из рук кочерги, сочинял стихи, но бояться не перестал. Может быть, крысы никогда не нападают на человека, и мои страхи были напрасны, но мне едва исполнилось девять лет...
Раз, ночью, у меня болела голова. Головные боли случались у меня и раньше, но этот приступ был особенно силен. Я, как всегда, сидел на своем боевом посту в постели, и передо мной качались и плыли пустые беленые стены, остовы кроватей, маленькая лампочка, криво повисшая на грязном двужильном шнуре, и крысы, крысы, крысы... Мне нужно было кое-куда пройтись, и, сколько я ни оттягивал эту прогулку, откладывать ее стало нельзя. Я приступил к привычному ритуалу: стал кричать, стучать кочергой по полу и швырять в самых нахальных животных кусками угля, заготовленных еще с вечера. Крысы нехотя отступили к плинтусам. Я сунул ноги в валенки, взял кочергу и поплелся в коридор. Самое неприятное ждало меня впереди, в конце коридора, в маленьком чуланчике, где был дощатый помост с черной дырой, которая дышала вонью и морозом. Чуланчик тоже был полон крыс - я знал это. Они проворно прыгали в дыру и из дыры, бегали по скользким половицам, покрытым желтоватой замерзшей мочой, и выглядывали из каждой щели. Я шел туда по коридору, стучал кочергой и пел - достаточно громко, чтобы крысы слышали и знали, что я их не боюсь, но достаточно тихо, чтобы не проснулись и не заругались сестры. Перед дверцей печки стоял таз с водой (для предотвращения пожара). А голова по-прежнему была переполнена болью, ноги подкашивались, в глазах мелькали слепые пятна.
Сознание я потерял на обратном пути, в коридоре. Ни боли, ни удара от падения я не почувствовал. Первое, что я ощутил, когда пришел в себя (мне показалось, что это произошло мгновенно), - мягкое прохладное прикосновение к моим пальцам: когда я упал, рука оказалась в тазу с водой. Как только я понял, где я и что случилось, сразу вспыхнула мысль: «Сейчас съедят.» От слабости я не мог ни пошевелиться, ни крикнуть...
Эту
историю мне рассказала жительница Хайфы и я передаю ее так, как услышал.
«Это
было давно, больше 20 лет назад, во время «войны на истощение». Ты
помнишь эту войну?
- Читал
о ней.
- В
районе Суэцкого канала долгие месяцы подряд нас обстреливали египтяне, и
положение было не из приятных. И вот однажды вечером приходит домой муж - он
морской офицер, ты, конечно, знаешь...
- Нет,
не знаю.
- Да? Я
думала, все об этом знают. И вот он возвращается, весь такой взволнованный, и я
чувствую, что он прямо места себе найти не может, что-то хочет сказать и не
знает, как начать. Я говорю:
- Что с
тобой? Что случилось?
Он
отвечает:
- Сима,
я должен тебе сообщить одну важную новость. Но это страшная тайна.
У меня
прямо сердце упало.
- Я
слушаю.
- Я
повторяю - это важная государственная тайна. Никто не должен знать ее, кроме
тебя.
- Ну,
говори уже!
- От
соблюдения тайны зависит, быть может, моя жизнь и жизнь других людей. Я уже не
говорю об безопасности страны.
- Ну!?
- Ты
обещаешь мне хранить ее?
-
Обещаю конечно!
- Нам
разрешили сказать ее только нашим женам.
- Не
своди же меня с ума! В чем дело?
- Наш
катер собираются послать в Эйлатский залив, к Суэцкому каналу.
- Как
ты попадешь в Эйлат? Ведь канал же закрыт!
- Мы
поплывем туда вокруг Африки.
-
Маленький катер вокруг Африки! Но это же безумие! Вы утонете при первой же
буре.
- Мы
постараемся держаться ближе к берегу.
- А как
вы пройдете вдоль Ирана, Саудовской Аравии, Египта? Вас же по дороге потопят!
- Вот
потому и нужно, чтобы никто об этом не знал.
- Но
что сказать людям? Тетя, сестра, ее муж, брат мужа, его мама - все спросят,
куда ты уехал.
-
Скажем, что вся команда получила отпуск и отправилась на Кипр. Такое бывает.
Можешь
себе представить, что в ту ночь я не спала от волнения, да и в последующие ночи
тоже. Скоро мне звонит сестра и спрашивает:
- Что,
Хаим уезжает?
- Зачем
ему уезжать? Чем ему тут плохо?
- Люди
говорят. Со всей своей командой.
-
Провести пару недель на Кипре ты называешь «уезжать»? Может ведь
Хаим позволить себе и отдохнуть когда-нибудь.
- Ты
знаешь Ципи? Так ее муж работает в порту. Он говорит, что катер Хаима поставили
на ремонт и серьезную проверку.
- Ну
так и что?
- Зачем
проверять катер перед прогулочной поездкой?
- А ты
хочешь, чтобы Хаим и дальше плавал на дырявой посудине? Я тебе говорю, что они
едут на Кипр.
Проходит
еще два дня, и на этот раз звонит тетя.
-
Послушай, Сима, почему ты рассказываешь нам сказки про Кипр? Чем мы тебя
обидели? Или, ты думаешь, мы не умеем хранить тайну?
- Не
понимаю, о какой тайне ты говоришь.
- Ты
прекрасно меня понимаешь. Ты ведь знаешь Цилю, племянницу двоюродной сестры
моего мужа.
- Ну,
так и что?
- А то,
что она работает в больнице.
- И
пусть себе работает.
- И я
ей того же желаю. Вчера к ней привели всю команду катера делать прививки от
тропической лихорадки.
- Ну и
что? По-твоему, катер едет в Африку? Что ему делать в Нигерии?
- В
Нигерию ему плыть незачем, а вот вокруг Африки есть резон. Моше мне объяснил.
Но ты не волнуйся, мы никому ничего не скажем. Ни я, ни Рая, ни Давид, ни Рути.
Никто ничего не узнает.
Наступил
день отплытия. Провожать мужа мне, конечно, было запрещено, но я не удержалась,
посадила в машину детей, и мы поехали в сторону порта посмотреть на катер хотя
бы издали. На пирсе стояла большая толпа и махала платками и флагами, а
полицейские отгоняли людей от корабля, которого почти не было видно за кранами
и строениями.
Я
медленно развернулась, растерянная, взволнованная, и вдруг решила - поеду на
Кармель, к маяку, увижу там с горы катер в открытом море, помашу ему рукой и
пожелаю ему счастливого пути хотя бы оттуда.
И вот я
уже на Кармеле, на краю крутого обрыва, и далеко-далеко в синем море я вижу
маленький серый кораблик, на котором находится самый дорогой мне человек, и я
обнимаю детей, и плачу, и дети плачут вместе со мной, и тут вдруг ко мне
подходит полицейский и говорит:
-
Госпожа, не смотрите на море.
-
Почему?
- Я вам
говорю, не смотрите на море.
- Но
почему?
-
Запрещено.
- Но
все-таки почему?
-
Видите вон тот маленький катер? Он уходит выполнять опасное задание. Поэтому
никто не должен этого видеть.
- А вам
откуда об этом известно?
- Что,
по-вашему, я живу не в Хайфе? Мы все умеем хранить тайну.
Сима
умолкла и вытерла глаза. Я спросил:
- Ну, а
катер? Надеюсь, он доплыл?
- Да, с
ним было все в порядке. Через несколько месяцев Хаим прилетел ко мне из Эйлата.
И на
еще мокром от слез лице Симы появилась улыбка.
«Я считаю
жизнь необычайным даром, драгоценным камнем, полученным нами из рук
матери-природы для того, чтобы мы сами шлифовали и полировали его до тех пор,
пока его блеск не вознаградит нас за наши труды.»
Альфред Нобель
Немного можно назвать людей, чье
имя так широко известно во всем мире, как имя Альфреда Нобеля, учредителя
знаменитых премий. Но что мы знаем о нем, кроме имени? Был ли Нобель яркой
звездой, или одним из тех метеоритов, о жизни которых мир узнает лишь благодаря
их смерти? Кто он – богач, купивший себе за деньги уголок в храме
человеческой памяти, или замечательная личность, занявшая по праву свое место в
Пантеоне славы?
Было бы заблуждением считать,
что биография Нобеля начинается и кончается завещанием. Природа щедро наделила
его волей, энергией и талантом, и он не закопал их в землю. Его изобретательный
ум дал миру множество блестящих идей: 355 патентов послужат вехами тому, кто
захочет проследить творческий путь этого неутомимого искателя. Открытия и
находки Нобеля не остались пылиться на полках архивов. С невероятным упорством
и быстротой он сам воплотил их в жизнь. Вступив в первую схватку с судьбой на
развалинах маленькой мастерской, разрушенной взрывом, он закончил свой путь
главой могущественного мирового концерна. Деятельность этого короля взрывчатых
веществ дала толчок настоящей технической революции и наложила глубокий
отпечаток на его время.
Но больше, чем его
многочисленные изобретения и открытия, сделал для развития науки один
составленный им короткий документ, не содержащий ни чертежей, ни схем, ни
формул. Несколько строк завещания, о котором мир узнал после смерти, затмили
все, что им было сделано при жизни.
Именем Нобеля названы улицы
(ранее Нобелевская улица была и в Петербурге, а теперь существует Нобельский
переулок), о нем пишутся книги и воспоминания, пьесы и киносценарии. Однако
большинство этих произведений скорее искажают, чем раскрывают его подлинный
облик. Недостаток документальных сведений о Нобеле восполняется избытком
воображения, а его бедная внешними событиями жизнь насыщается романтикой и
приключениями. В какой-то мере виной тому сам Нобель. Он был молчалив, скромен,
не любил говорить и писать о себе, не оставил ни дневников, ни мемуаров, а к
посмертной памяти о себе относился с иронией и равнодушием. Когда его брат
Людвиг, собиравший материалы к истории их семьи, обратился к нему написать
очерк своей жизни, Альфред ответил ему следующим письмом:
«Из-за чрезвычайной
занятости я вынужден сейчас откладывать самые срочные дела на недели, иногда
даже на месяцы. В этих обстоятельствах мне совершенно невозможно писать
биографии, разве только если они не будут представлять собой простое
перечисление фактов, которые, на мой взгляд, вполне красноречивы, например: «Альфред
Нобель – его существование следовало бы пресечь при рождении милосердным
доктором. Основные добродетели: держит ногти в чистоте и никому не бывает в
тягость. Основные недостатки: не имеет семьи, наделен дурным характером и плохим
пищеварением. Величайший грех: не поклоняется Мамоне. Важнейшие события в его
жизни: никаких.»
Лишь однажды Нобелю пришлось
нарушить свои принципы. Получив от университета в Упсале – одного из
старейших в мире – степень доктора философии, он, уступая традиции,
вынужден был написать автобиографию – впрочем, несколько своеобразную:
«Подписавшийся родился 21
октября 1833 г. Свои знания он приобрел, занимаясь дома и не посещая школу. Он
посвятил себя главным образом прикладной химии и открыл взрывчатые вещества
динамит, гремучий студень и бездымный порох, известный под названием «баллистит».
Является членом Шведской Королевской академии наук, Лондонского Королевского
общества и Общества гражданских инженеров в Париже. С 1880 г. – кавалер
Ордена Полярной звезды. Он является офицером Почетного легиона. Единственная
публикация – статья на английском языке, за которую присуждена серебряная
медаль.»
Эта «биография»
более чем коротка. Во всяком случае, каждый пишущий о Нобеле считает возможным
дополнить ее по своему вкусу. И не только зыбкость биографических сведений
возбуждает фантазию авторов. Облик Нобеля действительно сплетен из
противоречий. Швед, почти никогда не живший в Швеции; инженер, не учившийся в
школе; академик, не публиковавший научных работ; мечтатель с проницательностью
и расчетливостью прирожденного дельца; глава мирового концерна, отдавший свое
состояние человечеству; владелец пороховых заводов, завещавший средства на
премии мира… Все это не так легко примирить, не так легко объяснить. Нам
особенно интересно познакомиться с его жизнью еще и потому, что история всей
семьи Нобеля и его самого тесно связаны с Россией. Здесь десятки лет прожил его
отец. Второй родиной стала Россия и для его братьев, с именем которых связано
появление и развитие многих отраслей русской промышленности. В Петербурге
прошли детство и молодость Альфреда. В некоторых книгах утверждается даже, что
он и родился в России, но это ошибка. Альфред родился в Стокгольме.
Нобель – это совсем не
шведская фамилия, и она звучит странно для уха его соотечественников –
Карлссонов, Андерссонов и Юханссонов. Слово «Нобель»,
заимствованное из латыни, означает «благородный, знатный», но
совпадение это - чисто случайно. В свое время одному из предков Альфреда,
Петеру Олофссону, сыну крестьянина из местечка Ноббелев, удалось попасть в
университет. Гордый своим успехом, он, по обыкновению образованных людей того
времени, принял латинизированное имя Нобелиус – по названию своего
родного местечка. Спустя полтораста лет один из потомков, дед Альфреда,
сократил свою фамилию на один слог и стал называться Нобéль. Таким
образом, более правильно произносить эту фамилию с ударением на втором слоге.
Впрочем, все это много лет
спустя установят историки, а пока отец Альфреда, Эммануил, не очень
интересуется генеалогией своего рода. Его занимают другие заботы. Человек, без
сомнения незаурядный, получивший неплохое, по тем временам, техническое
образование, обладающий, к тому же, крепким сложением, внушительными манерами и
звучным голосом, он, тем не менее, изведал пока одни неудачи. Эммануил успел
уже поездить по свету (побывав даже в Египте), владел одно время резиновой
фабрикой (первой в Швеции), преподавал в Стокгольме начертательную геометрию.
Голова его полна самых разных проектов. Он изобретает - правда, без особого
успеха –хитроумные механизмы, плавучие мосты, надувные матрасы и всякую
всячину, но с особым интересом занимается взрывчатыми веществами и
конструированием различных мин.
Эммануил Нобель имеет в
Стокгольме собственную контору и считает себя архитектором, хотя является,
скорее, строительным подрядчиком. Дела его идут неблестяще. Заказов мало, и
прокормить многочисленную семью нелегко. В Швеции хозяйственный упадок,
неурожаи, холера. В довершение всех бед пожар уничтожает дом Нобелей, и Эммануил
разоряется окончательно. Он вынужден объявить себя банкротом.
В это несчастливое время в семье
Эммануила появляется четвертый ребенок – Альфред. Слабый болезненный
мальчик страдает удушьем, и родители серьезно опасаются за его судьбу: ведь из
восьмерых детей Эммануила только трое достигнут зрелого возраста.
В 1837 г. Эммануил, опасаясь
ареста и преследований кредиторов, решается покинуть Стокгольм и поискать
счастья в иных краях. Он оставляет семью и направляется в Петербург. Оттуда
домой идут письма, полные радужных планов, но родные тем временем бедствуют.
Альфред постоянно болеет и почти не встает с постели, а его старшие братья
Роберт и Людвиг – будущие нефтяные магнаты и грозные конкуренты
Рокфеллера – зарабатывают на пропитание тем, что продают на улице спички.
К счастью, настойчивость и
дарования Эммануила берут в конце концов свое. После пяти лет неустанных трудов
он приобретает в Петербурге репутацию знающего инженера и надежного делового
партнера. Ему удается заинтересовать царское правительство своим новым
изобретением – подводной миной. Получив за него крупное вознаграждение,
он поправляет наконец свои финансовые дела, расплачивается с долгами и
выписывает из Швеции семью.
В 1842 г. он основывает на
Петербургской стороне механические мастерские, быстро превратившиеся в большой
завод с литейными цехами, кузницами, прессами, паровыми молотами и прокатным
станом. Главным источником процветания завода становятся военные заказы. Но
здесь изготовляются и станки, паровые машины, различное оборудование, в том
числе первые в России трубы центрального отопления. Здесь же, между прочим,
были отлиты декоративные пушки, которые и поныне еще стоят у здания
Артиллерийского училища близ Литейного моста в Петербурге.
Эммануил становится богатым
человеком. Он живет в большом собственном доме, его четверо сыновей получают
блестящее домашнее образование под руководством лучших шведских и русских
учителей. Но богатство не может укрепить здоровье Альфреда. Он совершенно не
унаследовал крепкого сложения своего отца. Лишенный из-за болезни возможности
ходить в школу и играть со своими сверстниками, он привыкает к одиночеству,
которое станет его пожизненным уделом. В нем развивается сдержанность,
переходящая в замкнутость – черты характера, которые он сохранил во все
годы. Слабое здоровье, однако, не мешает ему с невероятным упорством учиться.
Он читает все, что попадается ему на глаза и в неутомимой способности к работе
не знает себе равных. С особым увлечением Альфред занимается химией –
может быть, потому, что берет уроки у самого Зинина, прославленного ученого,
ставшего впоследствии членом Российской и многих иностранных академий.
Дом Нобелей всегда полон гостей.
С детских лет Альфред слышит споры о технических новинках, изобретениях и
усовершенствованиях, но не менее часто идут разговоры и о дивидендах, убытках,
контрактах, капиталовложениях, банкротствах, поставках – словом, обо
всем, что входит в круг интересов богатого коммерсанта. Мальчик помогает
составлять деловые бумаги и выполнять чертежи, а вскоре начинает сотрудничать в
фирме отца, считавшего необходимым приучать детей к работе с самого раннего
возраста.
В 16 лет Альфред обнаруживает
такую глубину знаний, зрелость мысли и твердость характера, что отец решается
отправить его, совсем еще ребенка, в двухлетнее заграничное путешествие. Это не
праздный вояж богатого молодого повесы, а деловая поездка, имеющая целью учебу,
расширение кругозора и установление контактов с иностранными фирмами. Альфред
навещает свою почти забытую им родину – Швецию, осматривает заводы в Германии,
работает в химических лабораториях Парижа, знакомится с памятниками искусства
Италии и даже отваживается на далекий путь через океан в Северную Америку.
Восемнадцатилетний Нобель
возвращается из заграницы вполне сложившейся личностью. Он сведущий инженер,
прекрасный химик, знаток литературы и искусства, универсальный полиглот. Кроме
родных для него шведского и русского, он великолепно владеет французским,
немецким и итальянским языками, а стихи, которые тайком сочиняет молчаливый
юноша, написаны по-английски – вероятно, потому, что на этом языке творил
его любимый поэт – Шелли.
Но отец тратил деньги на поездку
сына не для того, чтобы научить его писать стихи. По возвращении домой Альфред
принимается за работу, многочисленные идеи роятся в его голове, изобретения
следуют одно за другим. Он конструирует газовый счетчик, расходомеры, барометры
и манометры. Предприятие отца загружено на полную мощность: началась Крымская
война, необходимо оружие, двигатели для военных судов, а главное, нужны мины,
много мин для ограждения почти беззащитного Петербурга от союзного флота. Завод
расширяется, на нем работает уже более тысячи человек – цифра по тем
временам неслыханная.
Но недолгий пир сменяется
тяжелым похмельем. Севастополь пал. Война заканчивается позорным поражением.
Николай I умирает. Заключается бесславный мир. Теперь мины и оружие с заводов
Нобеля никому не нужны, а если бы и были нужны, то все равно за них нечем
платить. Новое правительство в нарушение прежних обязательств расторгает все
контракты, и огромное предприятие останавливается из-за отсутствия заказов.
Фирма терпит полное банкротство, завод идет с молотка. Эммануил Нобель снова
разорен. В 1859 г., после двадцати двух лет, проведенных в России, он возвращается
в Швецию таким же бедным, как и в день своего приезда в Петербург.
С грустью расстаются с отцом
Альфред и Людвиг. Сами они не едут в Швецию: им не на что там надеяться. А
здесь, в России, несмотря на разорение, они сохранили репутацию, связи, кредит,
друзей. Оба молоды, энергичны, оба прошли у отца хорошую выучку и оба понимают,
что пришла пора самим искать и прокладывать свою дорогу в жизни. Это уже потом,
годы спустя, Альфред стал называться «шведским инженером», а тогда
он был русским исследователем и не знал другой родины, кроме России.
Прежде чем приступить к рассказу
о первых самостоятельных шагах Альфреда Нобеля, посвятим несколько страниц
истории русской ветви нобелевского дома, тем более что Альфред всю жизнь
поддерживал тесную связь с оставшимися в России старшими братьями –
Робертом и Людвигом – и был участником всех предпринятых ими начинаний.
После отъезда отца Людвигу
предлагают место управляющего на принадлежавшем Нобелям так недавно заводе. Три
года Людвиг пытается вдохнуть жизнь в захиревшее предприятие. Наконец,
отчаявшись, он бросает его и в 1862 г. берет в аренду, а спустя восемь лет
покупает другой завод, расположенный на берегу Большой Невки, близ церкви св.
Сампсония на Выборгской стороне. Это даже не завод, а небольшие мастерские,
спрятавшиеся среди огородов на тихом дворе купеческого дома. Под руководством
Людвига (впоследствии к нему присоединился Роберт) дело быстро расширяется.
Высокой оплатой он привлекает к себе талантливых инженеров и квалифицированных
рабочих, и скоро оборудование и станки Нобеля вновь становятся известными на
всю Россию. По заказам военного ведомства фирма Людвига производит подводные
мины, снаряды, скорострельные пушки, торпеды. Вся армия до последнего солдата
вооружена нобелевскими винтовками новой конструкции. Во время русско-турецкой
войны 1877-78 гг. завод на Сампсониевской набережной оказал стране неоценимые
услуги, снабдив войска прекрасным оружием. Братья удостаиваются орденов и
почестей. Но уже за несколько лет до этого они решились на важный шаг,
вызвавший крутой перелом в их судьбе.
Для изготовления ружейных
прикладов завод ввозил из заграницы специальную древесину. Желая избавиться от
иностранной зависимости, Роберт отправился в 1873 г. выяснить возможность закупки
орехового дерева на Кавказе. И там, на пустынных берегах Апшеронского
полуострова, возле глухого мусульманского поселка Баку, он впервые в жизни
увидел, как прямо из-под земли текут ручьи темной маслянистой жидкости. Роберт
знал, что такое нефть. Во время скитаний, последовавших за разорением отца, он
испробовал немало профессий и был даже одно время владельцем керосиновой лавки
в Хельсинки, научившись при этом очищать и перегонять свой товар. Поэтому
Роберт сразу понял какое богатство таит в себе этот край. Взволнованный, он
поспешил в Петербург. После долгих совещаний с братьями он в 1875 г.
возвращается в Баку и строит там нефтеперегонную фабрику.
Двести мелких предпринимателей
добывали в это время нефть в Баку. На крохотных заводиках самым примитивным
образом отгоняли они из нефти керосин. Остаток выбрасывался в море или земляные
ямы. Поначалу фабрика Нобелей ничем не отличалась от остальных «чайников»
и «кофейников». Но вскоре братья принялись за дело с присущим им
размахом. В 1877 г. Роберт организует вместе с Альфредом, Людвигом и
несколькими другими коммерсантами «Товарищество нефтяного производства
братьев Нобель», руководство которым взял на себя Людвиг. Сам Роберт
из-за плохого здоровья в делах больше не участвовал и уехал в Швецию, где умер
в августе 1896 г., за несколько месяцев до смерти Альфреда.
Новая фирма долго не могла стать
на ноги. Нефть не была тогда еще «черным золотом». Автомобили еще
не мчались по асфальту, тракторы не бороздили поля, самолеты не взмывали в
небо, пламя не полыхало в топках электростанций – и потому не было нужды
ни в бензине, ни в битуме, ни в дизельном топливе, ни в мазуте. Керосин и
смазочные масла – вот и весь набор нефтепродуктов того времени. Но даже
их нелегко было сбыть из-за противодействия конкурентов. Еще за десять лет до
того, как Роберт увидел пыльную бакинскую равнину, на другом конце света, в
США, промышленники уже всерьез интересовались нефтью. В 1865 г. Джон Рокфеллер
строит свои знаменитые «Образцовые нефтяные заводы» – Standard
Oil Works.
Пятью годами позднее он (тоже вместе с братом) создает компанию «Стандард
Ойл», которая быстро начала набирать силу, превратившись со временем в
самую могучую корпорацию мира. Ко времени основания «Товарищества братьев
Нобель» запах рокфеллеровского керосина чувствовался уже во всей Европе,
начиная проникать и в Россию. Не дремали и внутренние конкуренты. Чьи-то руки
разбивали насосы, повреждали оборудование, а таинственно возникавшие пожары
опустошали промыслы.
Не раз «Товарищество»
стояло на грани краха, и, если бы Альфред не приходил братьям на помощь, они бы
снова познали банкротство. Являясь совладельцем фирмы (в ее акции была вложена
шестая часть его огромного состояния), Альфред помогал ей личными средствами,
организовывал крупные займы у русских и иностранных банков, а в трудные времена
входил в состав правления, чтобы привести в порядок расстроенные дела компании.
Немало пользы Альфред принес фирме и в качестве химика и инженера.
В конце концов неутомимая
деятельность братьев принесла свои плоды. Когда Нобели организовывали «Товарищество»,
добыча нефти находилась в жалком состоянии. Самотеком она поступала из скважин
в земляные ямы, оттуда вычерпывалась ведрами в бочки, перевозилась на арбах к
морю и далее доставлялась в бочках же на парусниках по Каспийскому морю и Волге
в Нижний Новгород, откуда развозилась по всей России.
Людвиг Нобель в полной мере
развернул свой талант инженера и организатора. Он впервые в мире стал
перевозить нефть в цистернах и танкерах. Построенные на его собственном заводе
паровые насосы качали черное золото по первым в мире нефтепроводам с промыслов
на заводы и к гавани. На месте земляных ям выросли стальные резервуары. Людвиг
применил новые методы химической очистки продуктов (некоторые из них были
предложены Альфредом), и вскоре из лучшей в мире бакинской нефти стали
получаться лучшие в мире смазочные масла и керосин.
Нефтеналивные суда –
изобретение Людвига – особенно поразили современников. Как писал один из
них, «после взрывчатых веществ танкеры – наиболее блестящее
достижение, которому мир обязан Нобелям». Первый танкер был спущен на
воду в 1878 г., а вскоре у Нобелей появился собственный флот, огромный парк
цистерн и сеть складов по всей России. В Петербурге, во Фрунзенском районе до
сих существует Нефтяная (бывшая Нобельская) дорога, расположенная в том месте,
где находились керосиновые склады Нобелей. В начале 20-го века «Товарищество»
добывало больше нефти, чем все Соединенные Штаты. Баку превратился в красивый
зеленый город, напоминающий своей архитектурой Петроградскую сторону. В
Петербурге для конторы «Товарищества Нефтяного производства братьев
Нобель» знаменитый творец северного модерна архитектор Ф. Лидваль
построил великолепное здание, стоящее и поныне (канал Грибоедова, 6). Этот же
архитектор построил для сотрудников фирмы Нобелей комфортабельный дом на Лесном
проспекте 19.
Не меньшую славу завоевало и
другое детище Людвига – его механический завод. С началом деятельности
«Товарищества» завод прекратил производство оружия и начал
изготовлять нефтяное оборудование – насосы, паровые машины, цистерны,
резервуары, котлы, форсунки. Однако переломный момент в истории завода наступил
в 1898 г., когда сын Людвига, Эммануил, купил у Рудольфа Дизеля патент на
изобретенный им шестью годами раньше двигатель внутреннего сгорания. До этого
времени двигатели Дизеля не имели распространения, а сам изобретатель начал
терять в них веру. Зейлигер, известный немецкий специалист в этой области,
писал впоследствии: «Только завод в Петербурге смело и с уверенностью
продолжал выхаживать тяжелые детские болезни двигателя. Нефтяным двигателем
дизель сделался в России». Широкое распространение дизелей увеличивало
потребность в нефти и еще более содействовало процветанию фирмы. Завод позднее стал
известным всему миру под названием «Русский дизель».
В отличие от братьев, Людвиг
почти не покидал Россию и считал себя русским гражданином. Он умер в 1888 г.
Дело продолжал его сын Эммануил. Людвиг умер в Каннах, но похоронен в
Петербурге, на Смоленском кладбище. Его могила сохранилась.
Петербургский дом семьи Нобелей в
стиле итальянского палаццо (красивый, но, к сожалению, очень запущенный) и
сейчас еще стоит на Пироговской набережной вдоль Большой Невки радом с заводом,
а против него, на другом берегу реки, недавно установлен памятник Альфреду
Нобелю, несколько абстрактный. На Лесном проспекте (д. 19) можно видеть
народный дом (великолепный клуб-библиотека, построенный Нобелями для работников
завода).
18-е столетие не успело еще
завершиться, когда изобретение Джеймса Уатта ознаменовало начало нового века
– века пара. Появление паровой машины дало толчок могучей технической
революции, получившей в истории название великого промышленного переворота.
Человек становился великаном. До сих пор он строил, прял, ткал, ковал только своими
руками. Теперь впервые за него это стали делать машины. Один за другим были
изобретены ткацкий, прядильный, токарный, строгальный, карусельный, винторезный
станки. В 1807 г. Роберт Фултон спускает на воду первый в мире пароход, а через
семь лет Джордж Стефенсон строит первый паровоз. В 1825 г. открывается первая
железная дорога в Англии, а в 1837 г. «шибче воли» помчался поезд
по первой русской дороге. Темп времени круто изменился. На смену многовековой
неторопливости пришли «быстрота, разгул, волненье, ожиданье, нетерпенье».
В 1840 г. мировая сеть железных дорог насчитывала уже девять тысяч километров.
За последующие тридцать лет она выросла в 23 раза! «Век девятнадцатый,
железный» до последней своей минуты с лихорадочной скоростью ткал
железнодорожное полотно, вкладывая в него все свои силы, все свое богатство,
все свои ресурсы. Для железных дорог добывались руда и уголь, для них плавился
металл, рубился лес, для них сооружались насыпи, мосты и туннели.
Но как добывать руду, уголь,
камень? Чем долбить мерзлый грунт? Чем дробить гранитные скалы? Как возводить
огромные насыпи? Ведь еще нет ни врубовых, ни землеройных машин. Кайло, лопата
и тачка – вот бульдозеры, самосвалы и экскаваторы того времени. Не
удивительно, что «во глубину сибирских руд» и на каменоломни тогда
посылали каторжников, и тяжким, скорбным трудом создавалось национальное
благосостояние. Дороги того времени политы кровью, выложены костями, отмечены
могильными крестами.
К середине века отсталость в
горном и дорожном деле стала особенно ощутима. Рабочий, который «механически
ржавой лопатою мерзлую землю долбит», был не в состоянии больше угнаться
за нетерпеливым бегом своего времени, и паровые машины ничем не могли ему
помочь. Одному пару стало не под силу толкать поршень технического прогресса.
Ему стали нужны союзники. Промышленной революции - так же, как и всякой
революции, нужны были взрывчатые вещества.
В нашем представлении взрывчатые
вещества связаны только с войной: уничтожать – вот их профессия, быть
убийцей - вот их амплуа в театре жизни.
Это глубокое заблуждение. Ни
одно вещество само по себе ни вредно, ни полезно. Все зависит от того, какое
применение дает ему человек. Из мягкого безобидного свинца льются и пули, и
типографский шрифт, из одного и того же металла куются и мечи и орала.
Взрывчатые вещества тоже могут носить штатскую и военную форму, но все же
главное их назначение – созидание, а не разрушение.
При взрыве тротила выделяется в
восемь раз меньше энергии, чем при сгорании той же массы угля, но эта энергия
освобождается в миллионы раз быстрее. Поэтому двухсотграммовая тротиловая шашка
равна по мощности гигантской электростанции. Ни одна машина не может при столь
малом весе и объеме, как заряд взрывчатки, дать такую колоссальную мощность.
поэтому взрывчатые вещества незаменимы при строительстве дорог и плотин,
проходке туннелей, проведении каналов, образовании насыпей и котлованов, дроблении
мерзлых грунтов, сносе сооружений, уборке валунов и корчевании пней, расчистке
завалов, ликвидации ледяных заторов. Но главным их потребителем остается горное
дело: полтора миллиона тонн взрывчатки расходуется ежегодно в мире на добычу
угля, руд и строительных материалов. Один килограмм динамита взрывает целых три
кубометра скального массива. Больше полутора миллиардов тонн руды, грунта и
камня перемещается ежегодно с помощью взрывчатых веществ. Например, при
строительстве плотины для защиты столицы Казахстана от селей, путем взрыва за
шесть секунд было воздвигнуто сооружение, равное по объему пирамиде Хеопса,
которую 10 тысяч человек строили двадцать лет.
В течение шести веков
человечество знало только одну взрывчатку – маломощный и неудобный дымный
порох. В середине 19-го века стало ясно, что ему пора уходить на заслуженный
отдых. Промышленность остро нуждалась в новых взрывчатых веществах, и лучшие
химики нового времени – Лавуазье, Бертолле, Гей-Люссак, Либих, Зинин,
Менделеев и многие-многие другие немало труда посвятили изучению и получению
новых взрывчаток. Однако решающий ответ на этот вызов дал Альфред Нобель.
Альфред уже с детства нюхал
порох, в буквальном смысле слова, помогая отцу конструировать мины. Следующий
шаг в этом направлении 17-летний Нобель сделал во время пребывания в Париже,
где он занимался химией в лаборатории Пелуза.
Жюль-Теофиль Пелуз, ученик
Гей-Люссака, был одним из крупнейших химиков своего времени. Его шеститомный
курс общей химии был настольной книгой для студентов и профессоров. В его
частную лабораторию из разных стран мира приезжали работать и учиться многие
талантливые химики, ставшие впоследствии знаменитыми. Пелуз впервые установил
химическую природу глицерина. Он много работал со взрывчатыми веществами и,
вслед за Лавуазье и Гей-Люссаком, занимал пост консультанта Управления порохов
и селитр Франции.
В лаборатории Пелуза Альфред знакомится
с нитроглицерином и его замечательными свойствами. Это событие в значительной
мере определило его жизненный путь: почти все крупнейшие изобретения и открытия
Нобеля связаны с нитроглицерином. Эта удивительная жидкость впервые была
получена в 1846 г. итальянским химиком Асканио Собреро (также учеником Пелуза)
действием азотной кислоты на глицерин. Она и похожа на глицерин: такая же
маслянистая, такая же сладковатая на вкус. Впрочем, пробовать ее надо с
осторожностью: уже от нескольких капель начинает сильно стучать сердце и болеть
голова (спустя 40 лет, в 1885 г. Британская Фармакопея признает нитроглицерин
лекарственным препаратом). Пройдут многие десятилетия, сотни новых веществ
получат химики, но ни одно из них не сможет сравниться по своей мощи с
нитроглицерином. К сожалению, и по своей чувствительности к взрыву он уступает
разве лишь гремучей ртути. Он чрезвычайно опасен. Его нельзя нагревать, его
опасно встряхивать, он легко взрывается даже в момент получения. Те, кто видел
знаменитый фильм «Плата за страх» с Ивом Монтаном, имеет
представление о том, что такое нитроглицерин. Склонность его к взрыву поистине
удивительна. Как-то в Англии один крестьянин выпил зимой по ошибке бутылочку
нитроглицерина в надежде согреться. Естественно, он был найден на дороге
мертвым. Когда замерзшее тело положили оттаивать возле печки, оно взорвалось,
разрушив здание.
Трудно сказать, почему именно взрывчатые
вещества вызвали особенный интерес юноши. Может быть, именно слабое здоровье
особенно остро пробуждало в нем желание испытать счастье борьбы и
удовлетворение победой, именно потому его влекло постоянное борение с
опасностью, поединок со смертью, требующий мужества, внимания и хладнокровия.
Во всяком случае, в опытах со
взрывчатыми веществами Нобелем движет не только стремление к мирским благам.
Талант инженера открывал ему для этого менее опасные пути. До конца своих дней,
уже будучи богатым предпринимателем, способным нанять целый штат первоклассных
химиков, Нобель всегда продолжал вести свои опыты сам – или в одиночку,
или с помощью одного-единственного ассистента.
Вернувшись из-за границы,
Альфред вновь устанавливает контакт со своим учителем Николаем Зининым. «Отцу
русской химии» не было тогда еще и сорока лет, но его имя уже получило
широкую известность. Зинин особо интересуется проблемами «животной»
(т.е. органической) химии и, в частности, нитросоединениями. Открытая им
«реакция Зинина» принесла ему мировую известность.
Нитроглицерин также хорошо
известен русскому химику. С началом Крымской войны он проводит серию опытов в
надежде использовать его взрывчатые свойства в военном деле. Нобель и Зинин
– соседи по даче. Летними вечерами профессор проводит в старой кузнице
эксперименты с грозной жидкостью. Альфред наблюдает за работой знаменитого
химика. Однако попытки использовать нитроглицерин в снарядах закончились
неудачей, и в 1854 г. опыты были прекращены. Они были возобновлены позднее
другими исследователями, но неизменно сопровождались тяжелыми несчастными
случаями и были в конце концов оставлены.
Альфред, оставшийся в России
после разорения отца, тоже решил попытать счастья с нитроглицерином. Теперь им
уже руководил не только научный интерес, но и желание обеспечить себя и своих
близких. Нерешенными оставались три кардинальные задачи: как безопасно получать
нитроглицерин, как уберечь его от неожиданного взрыва и – сколь ни
странно это звучит – как надежно и в нужный момент взорвать эту капризную
жидкость.
В своих опытах Альфред встретил
поддержку русского правительства. Для проведения экспериментов он получил от
Инженерного ведомства две тысячи рублей и три пуда пушечного пороха. В 1863 г.
он делает первое свое крупное изобретение, сконструировав детонатор с гремучей
ртутью, применяемый и в настоящее время. Маленькая капсула величиной с мизинец
позволяла уверенно взрывать нитроглицериновые заряды любой мощности.
Современники считали это изобретение «крупнейшим успехом в науке о
взрывчатых веществах со времен открытия пороха». Один из биографов Нобеля
писал впоследствии, что «изобретение детонаторов как с научной точки
зрения, так и с точки зрения технической важности следует считать более
значительным, чем изобретение динамита».
Реализовать свои изобретения в
промышленно отсталой России того времени Альфреду было трудно. Кроме того,
производство взрывчатых веществ в России частным лицам было в те годы
запрещено. Естественно, что предпринимательская деятельность Нобеля в этих
условиях должна была развернуться за пределами его второй родины. К тому же,
его усиленно звал в Швецию отец, построивший в 1862 г. в пригороде Стокгольма -
Геленборге небольшое предприятие по получению нитроглицерина. Естественно, что
Эммануил нуждался в помощи сына. В 1863 г. Альфред отправился в Стокгольм. То,
что он увидел в Геленборге, мало походило на настоящую фабрику и напоминало
скорее скромную кондитерскую, где варили сладкий нитроглицериновый сироп. В
этой мастерской было занято всего семь человек, включая Эммануила и двух его
сыновей.
Прежде всего, Альфред принялся
за разработку безопасных методов промышленного производства «разрывного
масла». После долгих исследований Нобель изобрел инжектор для
непрерывного смешения глицерина с кислотой. Этот принцип использовался в
промышленности десятки лет. Нужно было также организовать рекламу непривычной
жидкой взрывчатки, обучить приемам обращения с ней, найти необходимый капитал.
В конце концов, Нобель добился успеха, но заплатил за него, как мы скоро
увидим, дорогой ценой.
В 1863 г. Нобель взял в Швеции
патент на применение нитроглицерина в технике. Так впервые за восемьсот лет
господства дымного пороха на мировой сцене появилось новое взрывчатое вещество.
Мастерская в Геленборге работала
около двух лет, но 3 сентября 1864 г. она взлетела в воздух. Это был не первый
и не последний взрыв в жизни Нобеля, но ни один из них не принес ему столько горя.
Среди погибших был брат Альфреда Эмиль, двадцатилетний юноша блестящих
способностей. Существует легенда, согласно которой Нобель, потрясенный смертью
брата, дал клятву завещать все деньги, которые ему даст производство динамита,
на международные премии. Эта версия не подтверждается ни одним документом. Да и
сомнительно, чтобы дотла разоренный Альфред, сам чудом оставшийся в живых, мог
думать о том, как использовать прибыль от продажи динамита, который еще не был
изобретен.
Эммануил не выдержал обрушившихся
на семью несчастий. Его поразил удар, до конца жизни приковавший его к постели.
Альфред, потерявший брата, лишившийся поддержка отца, остался в полном
одиночестве. В этих драматических обстоятельствах он не стал искать более
безопасной профессии и не сложил оружия. Уже два месяца спустя он основал
«Нитроглицериновую компанию». На первых порах персонал фирмы
состоял из одного человека, который был одновременно управляющим, главным
инженером, бухгалтером, исследователем, делопроизводителем и коммивояжером.
Нетрудно догадаться, что этим человеком был сам Нобель. Компания
просуществовала пятьдесят лет, став впоследствии одним из крупнейших концернов
Европы.
Сначала Нобель занимается
юридической защитой своих прав на производство нитроглицерина и его пропагандой.
«Разрывное масло Нобеля» патентуется в ряде стран, в том числе и в
России (1864 г.). В начале 1865 г. в Швеции строится новый нитроглицериновый
завод. Альфред учел печальный опыт прошлого и внес в технологию значительные
изменения.
В июне 1865 г. изобретатель
переезжает в Гамбург, где основывает еще одну фирму, уже более солидную:
«Альфред Нобель и компания». Фирма строит крупный завод в Крюммеле,
южнее Гамбурга. В сентябре Нобель устраивает для специалистов рекламный показ
своего разрывного масла, делая особый упор на его безопасность при правильном с
ним обращении. Нобель хладнокровно держит бутыли с нитроглицерином в кипящей
воде, разбивает о каменный помост, поджигает лучиной – взрывчатка ведет
себя спокойно. Репутация ее восстановлена, но ненадолго. Уже через два месяца,
в ноябре, взрываются два рудника в Швеции, где применяли нитроглицерин, затем
взлетает в воздух завод Нобеля в Крюммеле, через несколько дней взрыв
нитроглицеринового завода потряс США, а потом начали гибнуть и корабли,
перевозившие взрывчатое масло. Эти несчастные случаи обросли лавиной самых
невероятных слухов, подхваченных и раздутых газетами. Началась паника. Многие
страны приняли законы, запрещающие производство и перевозку нитроглицерина и
содержащих его веществ на своих территориях.
Уединившись в лаборатории,
Нобель искал выход из, казалось бы, безнадежного положения. Прежде всего, он
еще раз, шаг за шагом тщательно проследил все стадии производство
нитроглицерина и разработал свод правил, гарантирующих безопасность его получения.
С тех пор на заводах Нобеля больше не было взрывов. Альфред видел и другой
существенный недостаток нитроглицерина – неудобство и непривычность
жидкой взрывчатки. Поэтому он решил применять ее в смеси с твердыми –
сыпучими или пористыми веществами. Он пропитывал нитроглицерином бумагу,
смешивал его с опилками, ватой, углем, гипсом, кирпичной пылью. В конце концов
он нашел то, что искал. Идеальным материалом для смешения с нитроглицерином
оказался кизельгур – рыхлая светло-коричневая порода, настолько мягкая,
что даже пальцами разминается в порошок. Кизельгур (он имеет и другие названия
– диатомит, инфузорная земля, горная мука) образуется при осаждении на
дно водоемов кремневых скорлупок крошечных водорослей. Инфузорную землю можно
найти на дне почти каждого озера. Девяносто процентов ее объема приходится на
поры, способные жадно впитывать нитроглицерин.
Нобель быстро понял выгоды этого
материала – легко, пористого, инертного, дешевого, доступного. Весь 1865
год изобретатель совершенствовал и испытывал новую взрывчатку, а в следующем
году представил ее на суд общественности на рекламных демонстрациях в Гамбурге
и других городах Европы. Специалисты не могли поверить своим глазам:
неукротимый нитроглицерин, попадая в поры инфузорной земли, приобретал смирный нрав.
Новое вещество было похоже не свежий торф и вело себя так же безобидно. Его
можно было безо всякого страха встряхивать, швырять, поджигать, и в то же время
по мощности оно лишь немногим уступало нитроглицерину и в пять раз превосходило
добрый старый порох! Недаром Нобель дал ему название «динамит» - от
греческого «сила». В 1867 г. «динамит или взрывчатый порошок
Нобеля» патентуется в Англии, затем в Швеции, России, Франции, Германии.
США и других странах.
Будничная работа ученого не
всегда может взволновать читательскую публику. И тогда появляются на свет
легенды, окутывающей покровом романтики или сводящие к простой удаче
планомерные исследования. Не избежала этой участи и история создания динамита.
По традиционной легенде, получившей хождение еще при жизни изобретателя, Нобель
пришел к мысли о динамите совершенно случайно, заметив, как нитроглицерин,
вытекший из разбитой бутыли, пропитал мягкую кизельгуровую упаковку. Сам
Нобель, которого всегда возмущали подобные домыслы, высказался по этому оводу вполне
определенно:
«Я безусловно никогда не
замечал ни одной случайной утечки нитроглицерина в кизельгуровую упаковку в
таком количестве, чтобы образовать пластичный или хотя бы влажный материал, и
идея такой случайности изобретена, должно быть, теми, кто принимает
предположения за действительность. Что в самом деле привлекло мое внимание к
использованию инфузорной земли для динамита, так это ее чрезмерная легкость,
что свидетельствует, разумеется, о ее большой пористости. Следовательно,
динамит появился не в результате случайности, а потому, что я с самого начала
видел недостатки жидкой взрывчатки и искал способы им противодействовать.»
Так Альфред сделал самое
известное свое изобретение. Весть о нем, как эхо от взрыва, облетела все
континенты. Сначала странная взрывчатка была встречена с недоверием. Само
сознание, что в ней содержится нитроглицерин, вызывало опасение. Но, благодаря
настойчивости Нобеля, лед недоброжелательства был сломан. Взрывая преграды на
своем пути, динамит начал победное шествие по всему миру. Несмотря на то, что в
некоторых странах динамит, как «содержащее нитроглицерин вещество»,
подпадал под действие принятых ранее ограничений, и перевозка его по железным
дорогам и на судах была запрещена, ничто не могло остановить его распространения.
Ящики с надписями: «Осторожно, стекло!» или «Не бросать,
фарфор!» в подозрительно больших количествах отправлялись на рудники и
строительные площадки. И каждый, кто хоть однажды пользовался динамитом,
посылал новые, еще более крупные заказы. К тридцатичетырехлетнему Нобелю пришла
слава, пришло богатство. В 1868 г. Шведская Академия наградила Альфреда и его
отца золотой медалью «за заслуги в использовании нитроглицерина как
взрывчатого вещества». Так старый Эммануил все же узнал в последние годы
своей жизни достаток и почести. Скончался он 3 сентября 1872 г., ровно через
шесть лет после геленборгской трагедии.
Динамит – дробящая, а не
метательная взрывчатка, и он не мог заменить порох в военном деле. Но там, где
надо было созидать, а не убивать, он не знал себе равных. Горное, строительное,
дорожное дело смогли, наконец, принять вызов, брошенный им технической
революцией. Железные дороги семимильными шагами побежали по континентам,
туннели просверлили непроходимые прежде горные перевалы, реки изменили свои
русла, каналы соединили между собой моря. Динамит стал могучим союзником пара в
преобразовании планеты.
Еще при жизни Нобеля его
изобретение позволило предпринять крупнейшие стройки века. К их числу относится
и знаменитый Сен-Готардский перевал, 324 моста и 80 туннелей которого (в том
числе и легендарный пятнадцатикилометровый «Большой туннель»,
пробитый сквозь сплошной гранитный массив) не могли бы быть сооружены без
динамита.
Динамитная держава и
ее король
В 1867 г., когда Нобель взял
патент на свой взрывчатый порошок, его фабрика произвела всего 11 тонн
динамита, и в первые годы усилия Альфреда были направлены на рекламу своего
изобретения, которое, впрочем, рекламировало само себя. За семь лет
производство динамита на заводах Нобеля выросло в триста раз! Очень быстро
Нобель из мелкого коммерсанта превращается в могущественного промышленника. За
семь лет в Германии, Швеции, Италии, США, Норвегии, Германии, Португалии и
других странах им было построено семнадцать заводов, из них девять выросли
только за последние два года. Скоро на предприятиях Нобеля производилось больше
взрывчатых веществ, чем на всех государственных пороховых заводах мира, вместе
взятых.
Несмотря на очевидные
достоинства динамита, организация его производства встречала порой серьезные
препятствия. Примером тому служат попытки Нобеля построить динамитные заводы во
Франции. Производство взрывчатых веществ во Франции было государственной
монополией и находилось в руках Управления порохов и селитр. Поэтому
французские власти не торопились с разрешением на строительство динамитных
заводов. Однако вскоре они вынуждены были в этом раскаяться. Война с Пруссией
привела доводы в пользу динамита более убедительные, чем мог их привести
Нобель. Немецкие саперы с легкостью взрывали французские крепости и мосты.
Суровый урок, преподанный пруссаками, заставил отбросить побочные соображения,
и Леон Гамбетта, новый военный министр, распорядился немедленно начать
производство взрывчатого порошка.
Не слишком благосклонно было
встречено новое взрывчатое вещество и туманным Альбионом. Под давлением местных
производителей пороха парламент запретил «производство, импорт, продажу и
транспорт нитроглицерина и любого другого вещества, содержащего нитроглицерин,
в пределах Великобритании». Однако Англия, ведущая промышленная держава
мира, нуждалась в динамите больше, чем какая-либо другая страна, и все запреты
оказались бессильными перед объективной необходимостью. В законе удалось найти
лазейку. Пользуясь тем, что по древним традициям в Шотландии не действует
английская юрисдикция, Нобель организовал в 1871 г. Британскую динамитную
компанию. Она построила колоссальный завод, который удовлетворял 10% мировой
потребности во взрывчатых веществах. В самой Англии до 1893 года, когда были
сняты запреты, динамит развозили на подводах.
Эти беспокойные годы –
как, впрочем, и всю свою жизнь, «самый богатый бродяга Европы»
проводит на колесах. У него нет семьи, нет корней, ничто не привязывает его к
одному месту. Поэтому не только коммерческие дела толкают Нобеля к странствиям.
В конце концов он мог бы поручить свои заграничные операции доверенным лицам.
Но какая страна – «заграница» для этого космополита? Швеция
– место его рождения; в России живут его братья и многочисленные друзья,
в русские предприятия им вложены значительные средства; в Германии – его
крупнейшая фирма и технический центр; в Париже его дом и лаборатория; в
Шотландии – его завод и летняя усадьба; в Швейцарии – его вилла, и
во всех странах мира – его предприятия. Одинаково свободно он говорит на
любом языке и, кажется, ни одной стране не отдает предпочтения. «Моя
родина там, где я работаю, а работаю я повсюду».
Во второй половине семидесятых
годов сеть нобелевских предприятий разрослась настолько, что они стали
конкурировать не только с другими фирмами, но и между собой. Перед их
владельцем стала сложная задача – навести порядок в собственном доме.
Динамитный король принялся за объединение своих владений. В 1886 г. эти усилия
завершились созданием двух гигантских международных трестов –
Англо-Германского и Латинского. Первому из них принадлежало 47 предприятий в
Англии, Германии, Мексике, Бразилии, Чили и Австралии. Латинский трест
объединял 28 заводов во Франции, Италии, Швейцарии, Испании, Алжире, Тунисе и
других странах. В год смерти Нобеля в различных странах мира действовало 93 его
предприятия, производивших не только динамит, но и сопутствующие материалы:
азотную кислоту, глицерин, удобрения, медные сплавы, проволоку, кабель,
нитроглицерин, нитроцеллюлозу и все виды взрывчатых веществ и детонаторов.
Кроме предприятий Нобеля, десятки заводов получали продукцию по его патентам.
Не лишена интереса дальнейшая
судьба основанных Нобелем предприятий. Английский динамитный трест объединился
с двумя другими крупными компаниями, образовав могущественную корпорацию
«Империал кемикл индастриз», существующую и поныне и являющуюся
одной из десяти крупнейших монополий мира. В ее Нобелевском отделении работают
десять тысяч человек. Германский Нобелевский трест стал составной частью всемирно
известного «ИГ-Фарбениндустри». Большинство предприятий бывшего
Латинского треста составляют теперь французский трест «Сосьете
Нобель-Бозель».
В 1865-73 гг. главный штаб
Нобеля находился в Гамбурге, где находились его главный завод и лаборатория и
оттуда ему удобнее было руководить предприятиями в Германии, Швеции, Австрии,
Шотландии. Однако, после того как деятельность Альфреда приобрела широкий
международный размах, он перенес свою ставку в Париж. Не только красота этого
города и романтические воспоминания юности привлекли туда Нобеля. Столица
Франции была в те годы оживленным международным культурным, торговым и
промышленным центром. Парижские банки диктовали курс мировых валют, биржа
уступала по размаху операций только лондонской. Не случайно именно в Париже
была проведена первая Всемирная промышленная выставка.
Человек такого ранга, как
Нобель, должен был вести образ жизни, подобающий его состоянию и общественному
положению. Поэтому он покупает фешенебельный особняк с садом и конюшнями в
одном из аристократических кварталов города, на Малахов-авеню, близ площади
Этуаль. Этот дом стал своего рода представительством динамитной державы, где ее
властелин принимал банкиров, дипломатов, министров, художников, писателей.
Однако даже в зените славы ничто в облике и поведении Нобеля не выделяло его
среди прочих смертных. На его парадных приемах новички никак не могли поверить,
что невысокий, просто одетый незаметный человек в углу – это и есть
знаменитый хозяин дома, а блестящий всесильный депутат и министр, окруженный в
центре зала тесной толпой влиятельных гостей, - всего лишь компаньон и
управляющий некоторыми предприятиями Нобеля.
К этому времени Альфред уже
преодолел свою природную застенчивость и в обществе был неизменно приветлив,
любезен, внимателен к женщинам, которым не забывал сказать комплимент или
преподнести цветы. Во время его приемов подавались изысканные блюда и рекой
лилось шампанское, но сам Нобель всю жизнь придерживался строгой диеты, не пил,
не курил и не садился за карточный стол.
В доме на Малахов-авеню не было хозяйки:
Нобель никогда не был женат. В 1876 г. он сделал предложение своей сотруднице
– графине Берте Кинской. Полученный им отказ не отразился на их дружеских
отношениях, сохранившихся до конца жизни. Общественная деятельность Берты (по
мужу фон Зуттнер), ставшей впоследствии активной пацифисткой, в некоторой мере
повлияла на убеждения Нобеля. Берта фон Зуттнер стала одной из первых, кто
получила Нобелевскую премию мира.
В 1893 г., еще до составления
своего знаменитого завещания, он обращается к Берте с таким письмом:
«Я хотел бы оставить часть
моего состояния в качестве фонда для создания премий, чтобы присуждать их раз в
пять лет мужчине или женщине, которые внесут наибольший вклад в осуществление
мира в Европе (скажем, шесть раз, потому что если в течение тридцати лет не
удастся изменить существующее общество, то мы неминуемо придем к варварству). Я
не говорю о разоружении, так как к этому идеалу мы можем приблизиться лишь
медленно и осторожно… Но мы можем и должны быстро прийти к тому, что все
государства взаимно объединятся против нарушителя мира. Это явилось бы
средством сделать войну невозможной и обуздать самую воинственную и неразумную
державу. Если бы Тройственный Союз включал бы все государства вместо трех, мир
был бы обеспечен на столетия.»
Облику Нобеля была присуща очень
редкая для того времени и очень близкая времени нашему черта: он ненавидел
войну, «этот ужас ужасов и величайшее из всех преступлений».
Взгляды его в этом отношении противоречивы, пацифизм довольно пассивен, но
искренность мирных устремлений не подлежит сомнению. В жестокий век
захватнических войн он мечтает о мирном спокойном будущем, хотя и знает, что
наступит оно нескоро: «Чем больше я слышу грохот пушек, чем чаще вижу,
как льется кровь, узаконивается грабеж и освящается револьвер, тем более живой
и сильной становится эта моя мечта».
Нобель учредил специальную
премию мира, однако именно то, что должно было бы более всего возвеличить имя
Альфреда, нанесло ему немалый вред. Политические интересы и симпатии здесь
неизбежны, и премией мира иногда поощрялись агрессоры.
К своим многочисленным орденам, почетным титулам и отличиям
он относился с юмором:
«Мои награды
мне дали не за взрывчатые вещества. Шведский орден Полярной звезды я заслужил
благодаря своему повару, чье искусство угодило одной высокопоставленной особе.
Французский орден я получил благодаря близкому знакомству с министром,
бразильский орден Розы — потому что меня случайно представили
бразильскому императору. Что же касается знаменитого ордена Боливара, то я
удостоился его потому, что мой друг хотел показать, как добываются там ордена».
Лишь оспаривание его изобретательских прав всегда задевало
самолюбие Нобеля, и он не упускал случая поиздеваться над тугодумами из
патентных бюро, отказывавшихся иногда признать справедливость его требований:
«Если бы они
существовали во времена Уатта, он бы никогда не получил патента на свое
изобретение. Они бы сказали ему, что вода известна, пар известен, его
конденсация известна, и, следовательно, было бы абсурдно называть паровую
машину изобретением».
Нобель был блестящий и остроумный собеседник, но всю жизнь
предпочитал уединение. Он не имел даже личного секретаря и писал, копировал и
регистрировал все письма собственноручно — немалая работа, если учесть его
занятость. Он применял своеобразную классификацию личных писем: «От
мужчин», «От женщин» и «Письма с просьбами».
Последняя связка была значительно толще других.
Однажды Нобель осведомился у
своей кухарки, выходящей замуж, какой свадебный подарок она хочет от него
получить. Девушка сначала смутилась, потом набралась смелости и попросила
подарить ей «столько, сколько господин Нобель зарабатывает за один день».
Удивленный необычной просьбой, Нобель пообещал ее исполнить и с интересом
принялся за расчеты. В день свадьбы невеста получила сорок тысяч франков
– сумму, достаточную, чтобы прожить ей до конца своих дней.
При жизни Нобеля не было сделано ни одного его портрета.
Каждый раз, когда он бывал в Петербурге, Людвиг просил брата позировать их
общему другу, знаменитому художнику Владимиру Егоровичу Маковскому, но Альфред
неизменно отказывался. Зато во всей полноте предстает перед нами его
многогранный внутренний облик. Оставшиеся после него тысячи писем, всегда с
безупречным литературным изяществом написанные на языке адресата, создают яркий
образ неутомимого труженика, разностороннего ученого, образованного мыслителя,
энергичного организатора, проницательного ироничного человека, понимающего
людские недостатки и умеющего относиться к ним снисходительно. Многие их
строчки пронизаны пессимизмом, вызванным постоянным одиночеством:
«Последние
десять дней я болел и должен был оставаться дома в обществе только лакея. Никто
даже не справлялся обо мне. Кажется, мне теперь гораздо хуже, чем полагает
врач, так как постоянная боль упорно не оставляет меня. К тому же мое сердце
тяжело, как свинец. Когда в возрасте пятидесяти четырех лет тебя оставляют
таким одиноким на свете и только наемный слуга добр к тебе, тогда приходят
тяжелые мысли — тяжелее, чем большинство людей могут себе представить...»
Лишь книги всегда оставались любимыми друзьями Нобеля. Очень
часто цитирует он в письмах Шелли, Байрона, Ибсена, Гюго (с которым был хорошо
знаком лично). Из русских писателей он больше всего любил Тургенева.
Гостям парижского особняка Нобеля бросались в глаза только
парадные апартаменты, оранжереи для орхидей и конюшни для породистых лошадей.
Но, подобно замку Синей Бороды, этот дом имел заветные покои, о существовании
которых посторонние даже не имели представления. Лишь посвященные знали, что
здесь, в маленькой, но хорошо оборудованной домашней лаборатории неутомимо
работают два химика — сам Нобель и его ассистент Ференбах, опытный и
добросовестный исследователь, сотрудничавший со своим патроном восемнадцать
лет.
В Париже экспериментатор вернулся к своей заманчивой идее
объединить два самых мощных взрывчатых вещества: нитроглицерин и пироксилин
(каждый из которых в отдельности применяться не может). Сначала была создана
новая удивительная взрывчатка — гремучий студень. Это произошло в 1875
году.
Гремучий студень сразу получил широкое распространение.
Благодаря ему строительство Большого Сен-Готардского туннеля было закончено на
три года раньше срока. Гремучий студень не боится воды и оказался незаменимым
при взрывах под водой и в обводненных скважинах и пластах. Динамиты тоже стали
изготовляться на основе желатинированного, загущенного нитроглицерина и
благодаря этому приобрели большую устойчивость и безопасность. Такие динамиты,
так же, как и гремучий студень, применяются и в наши дни.
Пришло время заменить и черный или дымный порох. Шесть
столетий дымный порох исправно служил человеку, но в XIX веке стало ясно, что
ему пора уходить на заслуженный отдых. В одной из своих публичных лекций
Альфред Нобель так отозвался о достоинствах и недостатках дымного пороха:
«В шахте он дробит без метания; в ружье толкает пулю
без дробления; в артиллерии служит обеим целям; в фейерверке спокойно горит без
взрыва... Но, как прислуга на всё, он лишен совершенства в каждом отдельном
случае, и современная наука постепенно теснит его владения». К середине
XIX века были разработаны разные варианты бездымного пороха, но все они
страдали серьезными недостатками.
В 1887 году Нобель создал наконец долгожданный бездымный
порох, мощный, надежный, безопасный. Однако единственное крупное изобретение
военного характера не принесло его творцу удачи. В Париже обвинили Нобеля во
враждебной деятельности против Франции, а в Англии началось долгое и неприятное
разбирательство о патентных правах и приоритете. Эта тяжба больно ранила
самолюбие Нобеля. Между тем изобретателя ждали новые удары. В 1888 году в Канне
умер его брат Людвиг. Мировая печать часто путала двух могущественных магнатов,
и многие газеты поспешили посвятить Альфреду некрологи, которые он прочел со смешанным
чувством горечи и любопытства. В следующем году Нобель потерял последнего
близкого человека — свою мать, к которой он был горячо привязан. В полном
одиночестве он встретил новую грозу, которая обрушилась на него через несколько
месяцев: директора его французской компании, увлекшись незаконными биржевыми
операциями, чуть не привели ее к финансовому краху.
Весть об этом застала Нобеля в Гамбурге. Сначала он считал
себя полностью разоренным и собирался даже просить место химика на одном из
своих немецких заводов. Но убытки оказались не столь значительными. Нобель
распутал дело со свойственной ему энергией и решительностью. Потери были
восполнены займами. Все члены правления компании были смещены. Алчные
директора, которым Нобель ранее безусловно доверял, и чья продажность огорчила
его больше, чем потеря нескольких миллионов, были заменены.
Тем временем во Франции не прекращалась травля Нобеля,
которому не могли простить его бездымный порох, который начали производить
другие страны. Его домашняя лаборатория и частные полигоны для испытания оружия
были закрыты, а их имущество конфисковано под предлогом, что проводившиеся там
работы «угрожали безопасности Франции». В борьбу против Нобеля
включились и смещенные им директора, среди которых были влиятельные сенаторы. В
этих условиях Нобель не мог больше оставаться в Париже. Уже немолодой, тяжело
больной, одинокий, обманутый теми, кому он доверял, измученный тяжбами,
осаждаемый клеветниками, он решил оставить дела и покинуть город, бывший ему
родным домом восемнадцать лет.
В 1891 году он переселился в Италию. Здесь, в курортном
городке Сан-Ремо на берегу Средиземного моря, он купил красивое имение,
окруженное большим парком. Оно называлось первоначально «Мое гнездо»,
но, когда один из знакомых Нобеля шутливо заметил, что в гнезде должны жить две
птицы, а не одна, хозяин изменил название на «Вилла Нобель».
Покидая Париж, Нобель принял еще одно важное для себя
решение:
«Я сыт по горло
торговлей взрывчаткой, где вечно приходится иметь дело с несчастными случаями,
ограничениями, канцелярской волокитой, педантами, бравированием и подобной
чепухой. Я мечтаю о покое и хочу посвятить себя научным исследованиям, что
невозможно, когда каждый день приносит новые тревоги... Я хочу абсолютно
удалиться от дел. Для меня пытка выступать примирителем в гнезде стервятников.
Нет никакой причины для того, чтобы я, никогда не учившийся коммерции и
ненавидящий ее всем сердцем, занимался этими делами, в которых я разбираюсь
немного больше, чем человек с луны».
Перед переездом в Сан-Ремо Нобель вышел из правлений всех
компаний, в которых он состоял. Из Парижа уехал промышленный магнат, в Сан-Ремо
прибыл любознательный ученый. В тени апельсиновой рощи, среди цветов, которые
Нобель так любил и которыми окружал себя всю жизнь, он снова строит себе
лабораторию - уже третью по счету. В ней развертываются широкие исследования.
Интересы его не ограничиваются взрывчатыми веществами. Он разрабатывает новые
виды артиллерийского оружия; ищет и находит новые растворители для
нитроклетчатки; по примеру знаменитого французского химика Анри Муассана
(впоследствии нобелевского лауреата) пытается получить искусственные
драгоценные камни; работает над улучшением телефона, фонографа, ламп
накаливания; изыскивает новые виды легких сплавов; изобретает и конструирует
летательные аппараты, в том числе крупную ракету («воздушную торпеду»),
пролетевшую четыре километра; пробует — и не без успеха — получить
искусственное волокно; предлагает идею аэрофотосъемки; исследует
электрохимические методы производства соды и поташа; разрабатывает теорию
горения пороха.
В Сан-Ремо Нобель снова работает
один. С 1893 года ему помогает молодой способный шведский инженер Рагнар
Сульман. Этот скромный честный человек стал преданным другом Нобеля, а
впоследствии его душеприказчиком, его биографом, главным борцом за исполнение
его последней воли, основателем Нобелевского фонда. Может быть, премии так и не
были бы учреждены, если бы не настойчивость и энергия Сульмана. Завершил он
свою карьеру шведским послом и старейшиной дипломатического корпуса в 1950-е
годы в Москве.
Уединение в Сан-Ремо не было
затворничеством. Король отрекся от престола, но от этого не перестал быть
королем. Он сохраняет решающее влияние в своих компаниях как главный держатель
акций, а также в силу своих связей и авторитета. Бесчисленные письма зовут его
во все края света, беспокойный характер снова влечет в путь. Нобель часто и
надолго покидает свое гнездо, и тогда газеты не успевают следить за его
передвижениями. Одна столица сменяет другую: Лондон, Петербург, Вена,
Стокгольм, Париж, Брюссель Берлин, Рим… Однако всякий раз извилистые
маршруты путешествий приводят его в Сан-Ремо.
Бури, бушевавшие над его головой в последние годы, утихли.
Страсти, кипевшие вокруг биржевого скандала, улеглись; дело о бездымном порохе
было забыто; тяжба в Англии закончена; заводы Нобеля процветали и приносили ему
все большие доходы; тяготы администрирования больше не беспокоили его.
Казалось, ничто теперь не может ему помешать посвятить свои дни плодотворным
научным изысканиям, счастливому безмятежному отдыху. Но этих дней у Нобеля
оставалось очень немного. Здоровье его резко ухудшалось. Когда больному
становилось особенно плохо, врачи предписывали ему внутрь... нитроглицерин.
Однако старый знакомый Нобеля, с которым он работал сорок лет и который принес
ему известность и богатство, не мог вернуть ему здоровья. Для облегчения
сердечного приступа нужна всего одна капля этого лекарства, но все фабрики
Нобеля были уже не в силах отдалить неотвратимый конец.
Изобретатель работал до последнего часа. 7 декабря 1896 года
он выразил в письме к другу сожаление, что не может продолжать работу над новой
взрывчаткой: «К несчастью, мое здоровье опять плохо, но как только смогу,
я снова вернусь к интересующему нас предмету».
Письмо осталось неотправленным. Через несколько минут он был
поражен кровоизлиянием в мозг, и 10 декабря скончался. Его останки были
перевезены в Швецию и после кремации с почестями помещены 29 декабря в семейную
могилу на стокгольмском Северном кладбище, где были похоронены его родители и
младший брат Эмиль-Оскар.
Нобель встретил свой смертный час, как и жил, — в
полном одиночестве. Как он и предвидел, рядом с ним не было «близкого
друга или родственника, чья добрая рука закроет в назначенный день глаза и
прошепчет мягкие и сердечные слова утешения».
Биографии замечательных людей не
кончаются их смертью – иначе эти люди не были бы замечательными. По
отношению к Нобелю это справедливо более, чем к кому-либо другому, потому что
именно со смертью к нему пришла подлинная слава. Он был достаточно знаменит и
при жизни, но то была или недолговечная газетная популярность мультимиллионера,
или сдобренная баснями известность изобретателя. Недели и годы затворничества в
лабораториях оставались незамеченными публикой; результаты теоретических
исследований и опасных экспериментов становились достоянием лишь немногих
специалистов.
Жизнь и работа Нобеля –
свидетельство глубины его ума, смелости в поисках, настойчивости в реализации
своих идей. Его завещание обнаружило нечто гораздо большее – величие
души, что только и дает право на истинное бессмертие.
Неоднократно делались попытки
очернить мотивы, побудившие изобретателя завещать свое состояние для поощрения
ученых, писателей, борцов за мир. Ограниченные филистеры не могли понять, как
можно «за просто так» отдать все свои кровно нажитые денежки, и
притом не малые, на такое химерическое, не приносящее прибыли предприятие, как
международные премии. И тогда родились «психологические» объяснения
мотивов этого шага, глубокомысленные рассуждения о «комплексе вины»
перед человечеством страдающего шведского капиталиста, который решил хотя бы
частично сгладить ее, «сквитать свой долг», возвратив деньги,
нажитые на производстве «смертоносной взрывчатки». Раз появившись,
эта утка стала порхать из одной газеты в другую и свила себе гнезда во многих
книгах и статьях о Нобеле.
Между тем, вздорность этой
сентиментальной легенды очевидна – и не только потому, что она не
опирается ни на один документ. Заводы Нобеля производили главным образом мирную
продукцию. Единственное крупное изобретение военного характера –
нитроглицериновый бездымный порох – было сделано Нобелем в последние годы
его жизни – как раз тогда, когда его должна была «мучить совесть».
К тому же, баллистит, как правило, производился не заводами Нобеля, а
государственными предприятиями по его лицензиям. Прибыль от военных заказов
составляла даже в последние годы менее одной десятой доли доходов Нобеля.
К артиллерийскому оружию
изобретатель начинает проявлять научный интерес также в конце своей жизни, уже
в Сан-Ремо. Последний его патент – новый вид пороха. Последняя крупная
сделка (за два года до смерти) – покупка военно-механического завода в
Швеции. Это предприятие, за расширение и реконструкцию которого он немедленно
принялся, не успело принести ему ни кроны прибыли. Невозможно объяснить, почему
Нобель ступил на стезю военного инженера именно тогда, когда он, якобы, более
всего чувствовал свою вину перед человечеством.
Трудно заподозрить его и в
тщеславии. Человек, постоянно избегавший суетных почестей при жизни, не мог желать
их и после смерти. В его завещании ни слова не говорится о бюстах, памятниках,
мемориальных церемониях, золотых медалях с его изображением, о каких-либо
обязательствах лауреатов перед ним или его потомками. Благородные мотивы,
руководившие Нобелем при составлении завещания, естественно вытекали из его
характера и образа жизни и не нуждаются в каких-либо истолкованиях и притянутых
объяснениях.
Нобель не сразу пришел к мысли
об учреждении премий. В последние годы жизни он сделал три весьма различных завещания.
Первые два, составленные в 1889 и в 1893 гг., были им впоследствии отменены.
Поздней осенью 1895 г. Нобель провел два месяца в Париже и в доме на
Малахов-авеню разработал подробности своего окончательного завещания. Этот
документ на четырех страницах, написанный Нобелем собственной рукой, был
составлен без помощи юристов, что привело впоследствии к серьезным осложнениям.
Завещание было подписано 27 декабря в присутствии четырех свидетелей и передано
на хранение в Стокгольмский банк. Оно гласило:
«Я, нижеподписавшийся
Альфред Бернхард Нобель, после зрелого размышления настоящим заявляю, что моя
последняя воля относительно собственности, которую я могу оставить в момент мой
смерти, такова:
…Все мое оставшееся
имущество должно быть использовано следующим образом. Капитал должен быть
вложен моим душеприказчиком в надежные бумаги и будет составлять фонд, проценты
от которого должны ежегодно распределяться в форме премий тем, кто в течение
предшествующего года принесет наибольшую пользу человечеству. Вышеупомянутые
проценты должны быть распределены следующим образом: одна часть тому, кто
сделает наиболее важное открытие или изобретение в области физики; одна часть
тому, кто сделает наиболее важное открытие или усовершенствование в области
химии; одна часть тому, кто сделает наиболее важное открытие в области
физиологии или медицины; одна часть тому, кто создаст в области литературы
наиболее выдающуюся работу идеалистической тенденции; и одна часть тому, кто
внесет набольший или наилучший вклад в дело, способствующее братству между
народами, уничтожению или сокращению существующих армий, поддержке и поощрению
мирных конгрессов. Премии по физике и химии пусть будут присуждаться Шведской
академией наук; за физиологические или медицинские работы Каролинским институтом
в Стокгольме; за литературные работы – Стокгольмской академией; премии
для борцов за мир – комитетом из пяти человек, выбираемых норвежским
стортингом. Мое особое желание, чтобы при присуждении премий не принималась во
внимание национальность, какова бы она ни была, и чтобы премию получал наиболее
достойный, будет ли он скандинав или нет.»
Исполнителями завещания Нобель
указал Рагнара Сульмана и еще одного шведского инженера.
Как это ни странным теперь
покажется, мир принял весть о воле Нобеля не с признательностью, а с недоверием
и даже возмущением. Родственники покойного были еще в Сан-Ремо, когда туда
пришло письмо с полным текстом завещания. Для них, и особенно для Эммануила,
сына Людвига, главы нефтяной компании в Баку и хозяина механического завода в
Петербурге, это завещание было неожиданным и тяжелым ударом. Его дядя владел
весомым пакетом акций в русских предприятиях, и потеря этой доли состояния
создавала серьезную угрозу петербургскому дому Нобелей и их фирме. Тем не
менее, Эммануил посоветовал Сульману, растерявшемуся от сложности завещанных
ему обязанностей, твердо придерживаться воли покойного. «Вы должны всегда
помнить, - сказал он, - что русские называют исполнителя завещания «душеприказчик»,
«представитель души». Вы должны пытаться действовать соответственно
с этим смыслом.»
Даже при беглом прочтении
завещания Сульман понял, что ему предстоит разрешить почти непреодолимые
трудности. Главный юридический наследник, указанный завещателем, - Нобелевский
фонд, - не существовал, его только следовало создать; организации, на которые
была возложена обязанность присуждать награды, могли и не согласиться принять
на себя эту ответственность – тем более, что в завещании не были указаны
ни характер компенсации их труда, не методы выбора кандидатов, ни способы
действия в том случае, если достойный кандидат не будет найден. Трудно было
установить официальное местожительство завещателя, и, следовательно, не было
ясно, суд какой страны должен подтвердить действительность завещания. Состояние
Нобеля было вложено в предприятия многих стран, главным образом, Франции,
Германии, Швеции и России, а также Шотландии, Англии, Италии, Норвегии и других
государств, в каждой из которых действовали свои законы и юридические нормы.
Скоро возникли трудности и
другого рода. Публикация завещания вызвала ожесточенную критику его со стороны
газет различных направлений. Левая печать провозглашала, что «состояние,
нажитое трудом рабочих, должно быть возвращено рабочим», что
несправедливо награждать немногих избранных чрезмерно крупными премиями, когда
большинство народа живет в бедности, что неэтично принимать в дар прибыль,
полученную от продажи взрывчатки. Делались и более решительные заявления:
«Миллионер, делающий подобный дар, лично может быть достоин всяческого
уважения, но было бы лучше покончить и с дарами, и с миллионерами.»
Еще единодушнее выступила против
завещания правая печать, особенно, шведская. Нобеля обвиняли в отсутствии
патриотизма; названные им организации согласно признавались неспособными
присуждать премии справедливо и беспристрастно. Утверждалось, что деньгами
шведа должны награждаться лишь шведские ученые. Глубокое возмущение вызывала
«бесчувственность» Нобеля, нарушившего священные традиции передачи
нажитого состояния законным наследникам. Нападкам подвергалось и его «безбожие»
(Альфред, действительно, был убежденным атеистом), не позволившее ему обратить
свои средства на «богоугодное» дело.
Особую ярость вызывали премии за
укрепление мира. Нобеля упрекали во влиянии на него «мирных фанатиков,
особенно женщин». Негодование шведов подкреплялось тем обстоятельством,
что право награждения премиями мира было предоставлено Норвегии, с которой у
Швеции традиционно в течении веков были неприязненные отношения.
Постепенно разрастаясь, критика
со стороны правых кругов приняла форму организованной кампании, имевшей целью
добиться признания недействительности завещания и раздела состояния между
прямыми наследниками и учреждениями, указанными Нобелем. Это мнение разделял и
шведский король.
Оправившись от первого шока,
семья Роберта Нобеля, покойного брата Альфреда, заявила, что она опротестует
завещание, и начала подготовку к судебному процессу.
В этой сложной и запутанной
обстановке душеприказчики решили твердо добиваться претворения в жизнь замыслов
Нобеля. Поскольку оба инженера не разбирались в юридических вопросах, они
привлекли к исполнению завещания видного шведского адвоката Карла Линдхагена,
ставшего впоследствии лордом-мэром Стокгольма. Лучшие юристы Франции, Германии,
Англии были наняты, чтобы защищать волю покойного в каждой из этих стран. Армия
чиновников занялась описью имущества и ликвидацией имения.
Более всего душеприказчики
стремились избежать рассмотрения дела во французском суде, чрезвычайно строгому
к формальным недостаткам юридических документов. Всякий, кто хотел бы
опротестовать завещание, легко бы мог добиться во французском суде признания
его недействительности – по крайней мере, в части имущества, находящегося
во Франции. Линдхаген составил документ, из которого следовало, что
единственным неоспоримым местожительством Нобеля был Стокгольм, в котором
Альфред жиль с матерью до восьми лет; все же остальное время завещатель лишь
«путешествовал». Шведским властям этот довод показался
убедительным. Но французская казна, предвидя легкую возможность наложить лапу
на огромные налоги с наследства, предприняла меры, чтобы признать юридическим
адресом Нобеля его дом на Малахов-авеню. Сульман прибыл в Париж для
переговоров. Там его встретили требованием предъявить полагающееся по
французским законам удостоверение о том, что он действительно является
душеприказчиком. Сульман обратился за удостоверением к шведским властям, но
получил отказ – на том основании, что он может быть признан законным
душеприказчиком лишь после утверждения завещания. Дело зашло в тупик.
Тем временем, слухи,
циркулирующие вокруг завещания, привели к катастрофическому расстройству дел
«Товарищества нефтяного производства братьев Нобель». Невозможность
использования огромного пакета акций, принадлежавших Альфреду, парализовало
деятельность компании. Многие операции, в том числе и запланированные покойным,
были заморожены. Члены правления «Товарищества» требовали, чтобы Эммануил
опротестовал завещание. Одновременно он подвергался сильнейшему нажиму со
стороны своих родственников, консервативных шведских кругов и самого короля.
Сульман предпринял ответные
шаги. Посетив Эммануила в Петербурге, он пообещал ему в случае поддержки
завещания целиком передать заветный пакет акций по низкой цене. Таким образом
дом Нобелей мог сохранить контроль над фирмой. Эммануил обещал обсудить это
предложение со своими компаньонами.
Одновременно душеприказчики
начали переговоры с учреждениями, указанными в завещании в качестве
организаций, присуждающих премии. После острых трехмесячных дебатов все четыре
учреждения согласились принять на себя почетный долг, возложенный на них
Нобелем, потребовав, однако, некоторых изменений в завещании. Сульман принял
эти условия, и летом 1897 г. в шведский суд была подана просьба об утверждении
завещания уже не только от имени душеприказчиков, но и от Академии наук,
Шведской академии, Каролинского медицинского института и Норвежского стортинга.
Позицию осторожной поддержки
завещания заняло наконец и шведское правительство. В ответ на петицию
душеприказчиков королю, министр юстиции сообщил, что «хотя никакие прямые
интересы Короны не требуют от нее вмешательства на стороне исполнителей в их
просьбе о допуске завещания к исполнению, дар сделан шведским подданным на
общественные цели, которые близко касаются шведских властей, и кроме того,
поскольку шведские учреждения, указанные распределителями установленных
завещателем премий, не только примут на себя некоторые обязанности, но и
приобретут некоторые права, правительство считает долгом помочь реализации
благородных намерений завещателя, предприняв соответствующие официальные меры
для законного утверждения завещания.»
Тем временем душеприказчики
срочно и без лишнего шума отправляли за пределы Франции – на всякий
случай – ценные бумаги, принадлежавшие Нобелю. Поскольку банки не имели
права посылать за границу больше двадцати тысяч франков в день (сумма очень и
очень значительная, но весьма малая по сравнению со всем состоянием Нобеля),
эта операция заняла довольно много времени. Тем не менее, когда Хьялмар,
старший сын Роберта, прибыл в Париж, он понял, что возбуждать дело во
французском суде уже нет смысла. Ему оставалось только попытать счастья у себя
на родине, и там 1 февраля 1898 г. шведские родственники (двенадцать из
двадцати оставшихся наследников) обратились в суд с иском против
душеприказчиков, шведского правительства, двух академий, Каролинского
медицинского института и Норвежского стортинга, требуя отмены завещания. Судьба
премий повисла на волоске.
В этот критический момент
русская ветвь Нобелей, семья Людвига, стала на сторону исполнителей. После
долгих колебаний Эммануил Нобель официально заявил, что намерен выполнить
последнюю волю своего дяди. Это оказалось поворотным пунктом в драматической
истории необычного завещания. После затяжных конференций с участием
юридических, финансовых и технических экспертов из различных стран, семья
Роберта была вынуждена пойти на компромисс.
Душеприказчики не повторили
ошибки завещателя, и текст полюбовного соглашения был выверен юристами с
величайшей тщательностью. Родственникам Нобеля были выплачены доходы от
состояния за 1897 год и сделаны некоторые другие уступки. Они, со своей
стороны, заявили, что «принимают завещание Альфреда Нобеля как для себя,
так и для своих потомков; кроме того, они соглашаются не заявлять каких-либо
претензий на его состояние сверх того, что им выделено по соглашению; они
соглашаются отказаться от всех прав на управление оставшимся имуществом и не
выдвигать никаких возражений при будущих истолкованиях и дополнениях
завещания…».
В июне 1898 г. это соглашение
было подписано в присутствии нотариусов и в сентябре подтверждено судом.
Штормы, бушевавшие над завещанием почти два года, наконец затихли. Началась
долгая, не лишенная сложностей и конфликтов, но все же более спокойная
подготовка к претворению воли покойного в жизнь. Первые премии были вручены
лишь 10 декабря 1901 г., спустя ровно пять лет после смерти завещателя.
29 июня 1900 г. в Стокгольмском
замке шведский король подписал в торжественной обстановке «статут
Нобелевского фонда» и «Специальные регламенты», выработанные
комиссией юристов совместно с душеприказчиками, родственниками покойного и
представителями шведских научных организаций. Эти объемистые документы
установили порядок присуждения и правила выдачи премий и послужили основанием
для создания с этой целью необходимых учреждений. Нобелевские учреждения
довольно многочисленны и включают в себя следующие организации:
1.
Нобелевский
фонд, управляемый директоратом.
2.
Четыре
учреждения, присуждающие премии: Королевская шведская академия наук, членом
которой был и Нобель), Шведская академия (литературы), Каролинский
медико-хирургический институт и Нобелевский комитет норвежского стортинга.
3.
Выбираемые
этими организациями шесть Нобелевских комитетов, соответствующие областям
деятельности, за которую присуждаются премии (к пяти премиям, завещанным
Нобелем впоследствии была добавлена еще одна – по экономике).
4.
Пять
Нобелевских институтов – по одному на каждое награждающее учреждение.
Нобелевский фонд –
юридический наследник колоссального состояния, управление которым и является
его основной задачей. Ежегодно десятая часть получаемой прибыли используется
для приращения так называемого Главного фонда. Четверть остающейся суммы
направляется на покрытие расходов, связанных с присуждением премий, остальная
часть целиком идет награжденным и делится на равные доли, поступающие в
распоряжение соответствующих институтов.
Нобелевский фонд не присуждает
премий и не вмешивается в работу комитетов и институтов, созданных для этой
цели. Нобелевские комитеты состоят из 3-5 членов и ведают предварительным
отбором наиболее достойных кандидатов на золотые медали. В этой работе им
помогают Нобелевские институты, в задачу которых входит также проведение
научных исследований, отвечающих задачам Нобелевского фонда.
Уже при выработке статута были
установлены некоторые расширительные и объяснительные толкования завещания,
учитывающие не букву, а дух нобелевского документа. Например, под работами,
выполненными «в предшествующем году», понимаются и труды,
законченные раньше, но чья ценность до этого года не была очевидной. Премия
может присуждаться одному или нескольким лицам, а премии за сохранение мира
– и организациям.
Порядок присуждения премий в
разных областях несколько различен, но основывается на общих принципах. Право
выдвижения кандидатур имеют члены соответствующего награждающего учреждения
(Шведских академий, Каролинского института, стортинга), профессора некоторых
скандинавских учреждений, лауреаты Нобелевской премии в данной области, а также
другие лица, к кому комитеты сочтут подходящим обратиться. В общей сложности
правом предложения кандидатуры по каждой секции обладают примерно восемьсот
человек.
Организации (академии,
институты, парламенты) не могут предлагать кандидатов. Это право
предоставляется только частным лицам. Не принимается во внимание официальная
государственная и дипломатическая поддержка какого-либо претендента. Нельзя
также выставлять и свою собственную кандидатуру. Нобелевская премия не может
быть присуждена посмертно.
Выдвижение кандидатур начинается
осенью года, предшествующего награждению. После 1 февраля комитеты приступают к
обсуждению предложенных кандидатур, проходящему в глубокой тайне. До 1 ноября
комитет представляет свои рекомендации награждающему учреждению, которое обычно
(но не всегда) их принимает. Решение награждающего учреждения является
окончательным и не подлежит обжалованию, пересмотру или чьему-либо утверждению.
Дискуссия перед голосованием также сохраняется в тайне, и общественности
становится известным лишь само решение, которое публикуется немедленно после
его принятия. Обычно это бывает в октябре – первой половине ноября.
Если в списках кандидатов нет,
по мнению комитета, достойного соискателя, награждение может быть отменено или
отложено. В случае отказа от премии, она возвращается после 1 октября
следующего года в Главный фонд. Если лауреат отклоняет премию под посторонним
давлением, но впоследствии изъявит желание принять ее, то он может получить
медаль и диплом, но не деньги, так как они не могут быть изъяты из Главного
фонда.
Случаи принудительного отказа от
премий были не слишком часто, но все же имели место. В 1939 г. «добровольно»
отказались от премий выдающиеся немецкие химики Рихард Кун и Альфред Бутенандт,
впоследствии принявшие дипломы и медали. Дело в том, что власти фашистской
Германии неодобрительно относились к Нобелевским премиям, считая, что ими
награждено слишком много лиц «неарийского» происхождения. Кроме
того, в числе нобелевских лауреатов была немало противников гитлеровской
диктатуры: Альберт Эйнштейн, Эрвин Шредингер, Энрико Ферми, Ирен и Фредерик
Жолио-Кюри. Почти все нобелевские лауреаты после прихода нацистов к власти
покинули Германию и оккупированные ею страны.
Сентябрьской ночью 1943 г.,
спасаясь от ареста, бежал на лодке из Копенгагена в Швецию и Нильс Бор. Брать с
собой нобелевскую медаль было опасно, но, не желая, чтобы она досталась
гитлеровцам, он растворил ее в царской водке. Вернувшись после войны в свой
институт, Бор выделил золото из раствора, и датские ювелиры отчеканили из него
новую медаль – точную копию прежней.
В 1958 г. был вынужден
отказаться от Нобелевской премии Борис Пастернак, получивший ее с формулировкой
«за важные достижения как в современной лирической поэзии, так и в
области великих русских эпических традиций».
В области физики и химии премии
получают, в основном, действительно выдающиеся ученые. При награждении премиями
в области литературы и, особенно, премиями мира, награждающие учреждения очень
часто руководствуются, к сожалению, политическими и иными конъюнктурными
соображениями, не имеющими отношения ни к подлинной литературе, ни к борьбе за
мир, что подорвало авторитет этих премий. Это не бросает тень на благородные
замыслы их основателя.
Вручение премий сопровождается в
Швеции большими торжествами. Ритуал церемонии разработан до мельчайших деталей
и строго соблюдается из года в год. 10 декабря (дата смерти Нобеля) цвет
шведской столицы и гости из-за рубежа заполняют концертный зал, где лауреаты,
одетые во фраки, ждут за кулисами начала торжественного акта. Фанфары возвещают
прибытие королевской семьи. После этого входят министры и другие высшие
должностные лица в парадной форме, с орденскими лентами и звездами. За ними в
определенном порядке следуют лауреаты, каждый в сопровождении шведского
академика. Они останавливаются у ковра, делают поклон и садятся. Это
единственный случай в этике шведского двора, когда все присутствующие при
награждении, в том числе и сам король, стоят, а лауреаты сидят. Король вручает
лауреату золотую медаль и диплом. Вечером того же дня в Золотом зале городской
ратуши устраивается большой банкет на несколько сот человек.
По статуту Нобелевского фонда
лауреат имеет единственную обязанность: в течение шести месяцев после вручения
премии он должен прочесть в Стокгольме лекцию о своей работе. Эти лекции
ежегодно издаются Нобелевским фондом. Они представляют собой подлинную
энциклопедию научной мысли и имеют выдающийся познавательный и исторический
интерес.
Создатель детонаторов, динамита,
гремучего студня, бездымного пороха и других взрывчатых веществ, пионер их
промышленного производства, выдающийся изобретатель и ученый, академик двух
академий, неутомимый труженик, учредитель наиболее авторитетных международных премий, - таким вошел в историю
Альфред Нобель.
(Повесть времен начала Перестройки - 1985)
- Почему бы нам не провести отпуск на даче? - подумал вслух доцент Зайчиков. - Я бы предпочла на юге, - в тон мужу сослагательным наклонением ласково отозвалась жена. - На юге дорого и утомительно, - предположительно высказался Зайчиков. - Твоя дача еще дороже и утомительнее, - ласково возразила жена. - Дачные хлопоты только приятны, - сказал Зайчиков. - Не мне, - кротко, но коротко сообщила жена. - Не будем ссориться, - мирно сказал Зайчиков. - Я и не собиралась, - ласково сказала жена, - но не воображай, что тебе на все лето удастся загнать меня в свою конуру. - Только неразумные люди едут на юг, имея свою дачу, - выдвинул тезис для защиты супруг. - Только идиоты покупают дачу вместо того, чтобы спокойно отдыхать на юге, - сформулировала антитезис ласковая супруга. Под приближающуюся дискуссию была подведена прочная методологическая база, но этическая ее сторона не удовлетворила Зайчикова. - Надо быть дружелюбнее, - сказал он. – Les homes sont faits pour s’entendre, pour se comprendre et pour s’aimer, - Нельзя ли по-русски? - ласково спросила жена. - Это Элюар. По-русски он не звучит. - Но по-тарабарски я не понимаю. - Это не по-тарабарски, а по-французски. - Нет разницы. Я предпочитаю по-русски. - «Люди созданы, чтобы договариваться друг с другом, понимать друг друга и любить друг друга». - Действительно, по-русски не звучит. - Я на пороге большого открытия, - сказал Зайчиков, - оно даст государству семьдесят миллионов. - При чем тут дача? - поинтересовалась жена. - Я смогу там спокойно поработать, - сказал Зайчиков. - А я хочу спокойно отдохнуть, - сказала жена. - Чем тебе не нравится дача? - Всем. Взять хотя бы туалет... - Это слово тоже французское, - сказал Зайчиков. - Ты такой интеллигентный, просто тошнит. - Мне хорошо, я не чувствую никакого напряжения, - сказал себе Зайчиков. - В любой обстановке я чувствую себя легко и спокойно.
Этот микросеанс аутотренинга позволил ему продолжить беседу с ласковой супругой, не прибавляя децибелов. - Чем тебе не нравится наш туалет? - сказал он. - Тем, что он дырявый, как решето. Видны все места. - Дырки можно заколотить. - Нет смысла. Он весь прогнил и свалится от первого ветра. - Хорошо, я его перестрою, - решительно пообещал Зайчиков. - Когда? - ласково осведомилась супруга. - Хоть завтра. - Ты же работаешь. - Возьму два дня в счет отпуска. - Учти: больше пары тысяч на это дело я выделить не смогу, - ласково зевнула супруга, смежая свои отмытые на ночь от туши ресницы и отдаваясь Морфею, чьи объятья она предпочитала всем другим, и уж, во всяком случае, объятьям мужа.
Зайчиков восстал с супружеского ложа, надел халат, прошел в кабинет и взял свой персональный компьютер, в памяти которого хранились все возможные конструкции санитарно-технических сооружений, содержащиеся в шестнадцатитомной «Энциклопедии гражданского строительства», а также во всех изданиях «Le Genie Civil» Общества гражданских инженеров в Париже.
Доцент составил алгоритм и запрограммировал критерии оптимальности системы с точки зрения экономичности сооружения и сроков его возведения. К утру работа была завершена. Зайчиков отдал команду вывести результаты на дисплей. Разработанная компьютером конструкция имела вид будки из неструганых досок размером в плане 1х1 м, возвышавшейся над ямой, габариты которой, в соответствии с томом Ш «Строительных норм и правил», зависели от количества человеко-посещений этого сооружения и подлежали отдельному расчету. Смета затрат, определенная ЭВМ на основании «Прейскурантов розничных цен» и «Единых расценок на производство строительных, строительно-монтажных и земляных работ», утвержденных Госкомцен и Госстроем, исчислялись в сумме 2300 руб. 25 коп., что позволяло уложиться в отпущенный лимит (все цены в настоящей хронике условны).
Доцент Зайчиков получал зарплату, которая считалась когда-то неслыханно большой, потом просто большой, потом - умеренной. Смотря по настроению, Зайчиков то втайне стыдился того, что он получает меньше шофера первого класса, то гордился тем, что не уступает водителю третьего класса. Достоинство службы Зайчикова заключалось в ее гарантированном спокойствии. Читал бы он лекции как Цицерон или беспомощно жевал бы устаревший вздор, пахал бы, как проклятый, на ниве науки или благодушно синекурствовал, воспитывал бы он Невтонов и Платонов или беспомощных болванов - все равно он получал бы всегда строго одинаково и наравне со всеми.
Несмотря на очевидные преимущества своей должности, Зайчиков не умел ими пользоваться и все свое время посвящал научным занятиям, прерывая их для подготовки к лекциям и самих лекций, за что заслужил подозрительное недоумение коллег и снисходительную жалость супруги.
Придя на службу, Зайчиков тут же начал оформлять двухдневный отпуск. Он написал заявление, завизировал его у завкафедрой, декана, заведующего учебной частью, начальника научно-исследовательского сектора, в отделе кадров, бухгалтерии, у проректоров по учебной, научной и хозяйственной работам, у зама по кадрам и быту, после чего передал в канцелярию на подпись ректору. На все это Зайчиков затратил каких-то две недели.
Поезд доставил Зайчикова в поселок Сосновку, откуда он без особых приключений добрался на автобусе в деревню Петровку, где находилось его недавно приобретенное сельское жилище. Весело щебетали птицы. От сладкого запаха свежей травы и распускающихся почек смородины и берез кружилась голова. Хотелось петь.
«Здесь я устрою газон, а там посажу хризантемы. Надо будет посмотреть в книжке, как они выглядят, - мечтал новоявленный дачник, глядя из-за забора на свой участок, покрытый засохшей картофельной ботвой. - А там построю гараж, когда накоплю денег на машину. Обновлю дом. Сделаю дорожки. Напишу в тишине и покое монографию. Закончу учебник… Но пока надо заняться туалетом», - вздохнул он, возвращаясь к унылой прозе жизни.
Залаяла собака. Дарья толкнула Степаныча в бок. - Глянь, городской приехал, что осенью у Анисьи дом купил. Степаныч, не выпуская лопаты, поднял голову. Зайчиков открывал калитку. Заржавевший за зиму замок упорно сопротивлялся ключу. - Что-то рано пожаловал, - сказал Степаныч. - Купаться, вроде, еще не время. - В сером костюме, - сказала Дарья. - В прошлый раз в синем был. - Надо было масла в замок осенью капнуть, - сказал Степаныч. - И галстук в горошек, - сказала Дарья. - Чокнутый, - сочувственно сказал Степаныч. - Ватника у него нет, что ли? Все не как у людей. Зайчиков заметил соседей и вежливо поздоровался. - Какие новости? - спросил он. - Прошла зима, настало лето, скажи спасибо и за это, - сказал Степаныч. - Чем заняты? - спросил Зайчиков. - Круто поднимаем сельское хозяйство, - сказал Степаныч. - Ну, и как? Трудно? - полюбопытствовал Зайчиков. - Уж который год поднимаем, нам привычно, - сказал Степаныч. - Так подняли или нет? - продолжал любопытствовать Зайчиков. - А что в газетах пишут? - тоже полюбопытствовал Степаныч. - Что пока не подняли, но скоро, - сказал Зайчиков. - Значит, так оно и есть, - сказал Степаныч. - Чего это вы с метром тут крутитесь? - Хочу туалет перестроить, - застеснялся Зайчиков. - Дело полезное, - одобрил Степаныч. - Руки нужны, - сказал Зайчиков. - Мужичков бы нанять. - Отчего бы не нанять, - согласился Степаныч. - А найдутся руки-то? - спросил Зайчиков. - Где есть люди, там есть и руки, - философски заметил Степаныч. - А вы, к примеру, не возьметесь? - спросил Зайчиков. В воображении Степаныча закачалось раскидистое дерево с ветками, усеянными блестящими, налитыми, продолговатыми прозрачными плодами. - Не возьмется. Нам картошку сажать надо и баня не достроена, - сердито сказала Дарья. Бутылки закружились, как осенние листья от порыва ветра, и растаяли в воздухе. Степаныч облизнулся и вздохнул. - Сходите в совхоз, - сказала Дарья. - Там и людей найдете. - А разрешение ахтетектора у тебя есть? - спросил Степаныч. - А разве надо? - удивился Зайчиков. - А как же? - удивился Степаныч. - Я вот баню третий раз ломаю. Говорят, вышла длиннее, чем положено. Боятся, что мне удобно будет. - Какое им дело до вашей бани? - не понял Зайчиков. - Им до всего дело, - отрубила Дарья. - Копай давай, хватит язык чесать.
Лилия Александровна, районный архитектор, была с головой погружена в свои обычные важные дела - запрещение строительства очередного объекта. Ибо, вопреки распространенному заблуждению, согласно которому архитектор - это человек, который строит, Лилия Александровна с утра до вечера запрещала строительство домов, сараев, бань, гаражей, погребов, веранд, мансард, террас, кухонь, душевых, навесов и других сооружений, которые непонятливые граждане с непонятным упорством желали возводить на своих участках за свои кровные деньги. Не следует думать, что Лилия Александровна была какой-то извергиней, дурой и бюрократкой. Напротив, она была деловой, умной и красивой женщиной. Однако по долгу службы ей приходилось доводить многочисленные запрещения, установленные высшими инстанциями для общественного блага, до конкретных граждан. Процедурная сторона этого архитектурного творчества, не освещенного в трактатах Витрувия и Палладио, была проста: граждане писали заявления с просьбой разрешить строительство, а Лилия Александровна накладывала отрицательную резолюцию. В тех редких случаях, когда разрешение все же приходилось давать, Лилия Александровна добивалась, чтобы дома были неудобными, гаражи узкими, бани тесными, веранды маленькими.
Прочитав заявление Зайчикова и рассмотрев приложенный к нему чертеж, Лилия Александровна устремила на доцента усталый взгляд красивых усталых глаз и усталым голосом сказала: - Строительство объекта, указанного в вашем заявлении, к сожалению, не представляется возможным. - Почему? - спросил Зайчиков. - Постановления надо не обсуждать, а исполнять, - сказала архитектор. - А я слышал, что вышло новое постановление, которое разрешает строить все, что хочешь, - сказал Зайчиков. - Постановление, может, и вышло, но нам еще нужны указания и разъяснения, - сказала Лилия Александровна и вздохнула. Она запрещала столько лет, что не могла представить себе, как можно жить и работать, все разрешая.
Зайчиков составил заявление, завизировал его в отделе коммунального хозяйства, бюро технической инвентаризации, санэпидстанции, пожарной инспекции, управлении строительства и общем отделе, заверил бумагу в нотариальной конторе и предстал на четвертый день перед любимой женой. - Дурак, - сказала она. - Со справкой или без справки, а туалет все равно нужен. Еще не хватало, чтобы я всякий раз получала письменное разрешение на посещение этого заведения. Зайчиков признал правоту супруги, написал декану объяснительную за два лишних дня отгула, испросил себе по описанной выше схеме недельный отпуск и снова прибыл в приют спокойствия, труда и вдохновенья, чтобы на лоне счастья и забвенья закончить перестройку туалета.
В совхозе «Путь к изобилию» стояла жаркая пора: шла посевная. Главный агроном мотался по полям, главный инженер вследствие отсутствия рабочих рук своими руками разбирал прибывшие новые трактора на запчасти, директор третьи сутки подряд проводил пятиминутку. Посевная проводилась в условиях очередной реформы и полной экономической самостоятельности. Поэтому директор рапортовал в инстанции о ходе посевной всего через каждые тридцать минут, а не каждый час, как это было во время волевого планирования. Бороны и сеялки бороздили чахлые поля и бросали в уставшую землю зерно, чтобы дать стране еще зерна. Значительная часть этих хитроумных механических средств, не выдержав суровой зимовки и еще более сурового обращения, стояла без дела в обширном дворе ремонтного цеха, постепенно превращаясь в груду ржавого металла - к радости главного механика, ломавшего голову над тем, как выполнить план сдачи металлолома. К счастью, эти трактора и сеялки, а также семена, поле и будущий урожай принадлежали государству, и потому тружеников совхоза не слишком волновала судьба зерна и металла. У каждого был дом, при доме - участок, на этих участках тоже, хотя и без тракторов, но зато и без агронома, директора и оперативок шла посевная.
В слесарке ремонтного цеха на большом карусельном станке трое друзей с увлечением осуществляли сложный многоступенчатый процесс. Суть его заключалась в извлечении жидкости из стеклотары с целью обмена последней в ближайшей продовольственной точке на некоторое, меньшее, количество той же стеклотары, но уже наполненной жидкостью, после отделения которой цикл повторялся вплоть до полного оседания тары в продовольственной точке. Резкий блеск стекла и интенсивность лиловых носов смягчались изысканным сфумато, исходившим из наполненных коричневыми волоконцами бумажных цилиндриков, каждый их которых мог бы убить лошадь, но не причинял никакого видимого вреда участникам сей тайной вечери, бесстрашно державших названные цилиндрики во рту.
Но вот содержимое последней бутылки было разлито по стаканам, а ее несъедобная часть отправлена под стол, в тесную компанию подруг. Там они, уже никому не нужные, грустно вспоминали, как еще совсем недавно мужчины нежно прижимали их к груди и жадно приникали к ним губами. Теперь же, лишенным нетронутости, опустошенным, равнодушно брошенным, им оставалось только оплакивать свою судьбу.
- Ну что, - сказал Разуваев дрогнувшим голосом. - Чтоб не в последний раз. Друзья выпили и приуныли. Разумом, хотя и затуманенным, они понимали, что бутылкам, как и всему на свете, когда-нибудь приходит конец, но их жаждущие души не могли примириться с этим презренным фактом. Нестерпимо хотелось пить, пить и пить. Собственно говоря, только теперь и захотелось пить по-настоящему.
В умах приунывшего триумвирата стали возникать различные планы и прожекты. - Может, попросить в долг у Фаины? - размечтался Колупаев. - Не даст, - сказал Дерунов. - А Дарья? - неудачно пошутил Колупаев. - Скорее удавится, - сказал Разуваев. Мужики приутихли. В горле были сухость и жар, в груди томление. Жить не хотелось. Слесарка превратилась в качающуюся Сахару, наблюдаемую бедуинами со спины шагающего верблюда. В этот момент раскрылась дверь, и, как Зевс Данае, истомленным труженикам золотым дождем пролился Зайчиков.
- Хочу перестроить туалет, - сказал Зевс в образе Зайчикова. - Перестройка - дело полезное, - одобрил Колупаев. - Нужна помощь, - сказал Зайчиков. - Отчего бы не помочь, - пошел навстречу Дерунов. - Строить-то умеете? - обидел друзей Зайчиков. - Специалисты, - сухо сказал Разуваев, и в глотке стало еще суше. - Так, может, сразу и посмотрим на месте, что и как? - намекнул Зайчиков. - Отчего бы не посмотреть, - с готовностью сказал Колупаев. Высокие договаривающиеся стороны, довольные друг другом, направились к даче. Друзья глядели на Зайчикова с вожделением. От него просто пахло водкой (в фигуральном смысле), он был наполнен ею до краев, оставалось только лить и пить. Процессия остановилась у договорного объекта. - Вот, - скромно сказал Зайчиков. Специалисты сосредоточенно воззрились на будку. - М-да, - озабоченно сказал Разуваев. - М-да-а, - сказал Колупаев. - М-да-а-а, - сказал Дерунов. - Что, нельзя перестроить? - забеспокоился Зайчиков. - Можно-то можно, - сказал Разуваев. - Но работа будет большая, - сказал Колупаев. - И оплата должна быть соответственная, - разъяснил Дерунов. - Сколько, к примеру? - сделал вид, что интересуется, Зайчиков. Друзья переглянулись, и Дерунов ринулся в атаку. – Десять тысяч рублей. - И банка сверху, - пошел ва-банк Разуваев. - Это за будку-то? - онемел Зайчиков. - Не будка, а туалет, - строго сказал Колупаев. - Тысяча, - сказал Зайчиков. -Пошли, - сказал Разуваев. - Две тысячи, - сказал Зайчиков. - Одна бетонная яма во сколько обойдется, - сказал Разуваев. - А зачем бетонная? - спросил Зайчиков. - Делать так делать, - ответствовал Разуваев. - Ваш не на бетоне стоит, вот и сгнил, - с укоризной сказал Колупаев. - Опять же дверь, - изрек Дерунов. - Что «дверь»? не понял Зайчиков. - Туалет-то с дверью будет или как? - С дверью, конечно, - сказал Зайчиков. - Одна дверь теперь стоит два лимона, - сказал Дерунов. - Это сверх суммы или как? - осведомился Зайчиков. - Для вас, так и быть, не сверх, а в счет, - благосклонно сказал Дерунов. -Хорошо, пусть будет пять тысяч, - сказал Зайчиков. - Вы хотели сказать - двенадцать, -сказал Разуваев. - Не много ли? - усомнился Зайчиков. - Мало, - авторитетно сказал Дерунов. - Одна окосячка и обналичка чего стоят. Обналичку-то с двух сторон будем делать или с одной? - Лучше с двух, - на всякий случай сказал Зайчиков. - Так что двенадцать, меньше просто нельзя, - сказал Дерунов. - И банка сверху, - сказал Разуваев. - Шесть, - сказал Зайчиков. - Теперь и цен таких нет, - со строгой укоризной сказал Колупаев. - Опять же крыша, - изрек Дерунов. - Что «крыша»? - испуганно спросил Зайчиков. - Крыша - это работа, - объяснил Дерунов. -Будка-то всего метр на метр, - возмутился Зайчиков. - Не хотите, сделаем без крыши, - сказал Разуваев. - Семь тысяч с крышей, - сказал Зайчиков. - Из уважения к вам, одиннадцать, - сказал Дерунов. - И банка сверху, - сказал Разуваев. - Это уж само собой, - сказал Колупаев. - Я лучше соседа попрошу, - сделал ловкий выпад Зайчиков. - Ему Дарья не позволит, - хладнокровно парировал удар Дерунов. - Она знает, что он все пропьет. - Восемь, - сказал Зайчиков, чувствуя себя окруженным со всех сторон. - Двенадцать, - отрубил Дерунов. - И банка сверху, - неумолимо сказал Разуваев. - Это уж само собой, - безжалостно изрек Колупаев. - Девять, - устало сказал Зайчиков, теряя силы. - Опять же, сносить надо, - сказал Дерунов. - Что сносить? - не понял Зайчиков. - Заведение ваше, - пояснил Колупаев. -Яму чистить, - сказал Разуваев. -Новую копать, - сказал Дерунов. -Бетонировать, - сказал Колупаев. -Одна опалубка чего стоит, - сказал Разуваев. -Одиннадцать тысяч - мало, - сказал Дерунов, убежденный собственным красноречием. - Все равно, что бесплатно, - подхватил Разуваев. - Не мало, нормально, - сказал испуганный доцент. Услышав прерывающийся ропот последней робости Зайчикова, друзья переглянулись, не веря своей удаче. - Хорошо, одиннадцать, - вбил последний кол Дерунов. - Странно, что они не говорят: «И банка сверху», - подумал Зайчиков. - И банка сверху, - сказал опомнившийся Разуваев. - Договорились, - издал последний стон Зайчиков. - Только чтобы все было сделано как следует. - Это уж само собой, - сказал Колупаев. - Все будет в лучшем виде, - заверил Разуваев. - Когда начнете? - спросил Зайчиков. – Хоть, когда, - с готовностью сказал Разуваев. - Готовь материал, хозяин, - бодро сказал Колупаев. - Какой именно? - взял записную книжку Зайчиков. - Доски, песок и цемент, - сказал Колупаев. - Завтра же куплю, - опрометчиво сказал Зайчиков. -В случае чего, цемент мы сделаем, - сказал Дерунов. - За отдельную плату, - уточнил Разуваев. - Так что, хозяин, давай задаток, - сказал Дерунов. - Это уж само собой, - сказал Колупаев. - А вы не подведете? - засомневался Зайчиков. - Это мы-то? - обиделся Разуваев. - Тысячу хватит? - достал бумажник Зайчиков. - Вообще-то нас трое, - сказал Дерунов. Зайчиков со вздохом протянул Дерунову три бумажки. - Пошли, а то Фаина закроется, - торопливо сказал Колупаев. - До свидания, хозяин, - хрипло сказал Разуваев. - Завтра после работы начнем, - пересохшим голосом сказал Дерунов.
И бог халтуры, явившийся Зайчикову в трех лицах, вознесся к Фаине.
Ночь Зайчиков провел неспокойно. Он размышлял, как объяснить супруге пятикратное превышение стоимости заказанного ею сооружения. Наконец, он решил ей ничего не говорить. Тысяча рублей у него оставалась, остальное можно было занять. В этих приятных мечтаниях он уснул и увидел, как ему жмут руку, благодарят за изобретение, приносящее миллионы и вручают ему одиннадцать тысяч рублей. Поэтому пробуждение было немного грустным. К тому же на свежую голову Зайчиков сообразил, что в роковую сумму не входят затраты на материалы, и туалет ему выльется по меньшей мере в пятнадцать тысяч рублей.
Начальник СМУ находился в сложной ситуации. Безнадежно сломалась бетономешалка, крановщик пал жертвой борьбы против пьянства, а заменить уволенного было некем. Двор был завален кучами песка, предназначенного для бетонной смеси, а поставщики продолжали валить песок. Поскольку коллектив СМУ не был повинен в простое и вполне справедливо требовал зарплаты, начальник был вынужден изобретать кубометры бетона и укладывать их в ведомости в надежде, что потом все как-нибудь образуется. Но хуже всего было то, что больница, по отчетным данным СМУ, уже давно была введена в строй предыдущим начальником и, по отчетным документам райздрава, граждане уже успешно лечились в ней от всевозможных неизлечимых болезней. Поэтому больница проходила теперь по ведомостям как школа, которую надо было сдавать в этом году, и которая на самом деле могла быть начата строительством не ранее будущего года.
Стараясь не запутаться, начальник СМУ прилежно занимался укладкой несуществующего бетона в фундамент несуществующей больницы, то бишь школы. Строительные работы были в самом разгаре, одна бригада опережала другую. В этот момент в кабинет робко проник Зайчиков и застенчиво остановился у порога. - Что вам нужно? - спросил начальник. - Песок, - сказал Зайчиков. - Понятно, - сказал начальник СМУ (Пауза). - Так вот, я и говорю - песок нужен, - сказал Зайчиков. - Понятно, - сказал начальник (Долгая пауза). - Так я, значит, к вам насчет песка, - сказал Зайчиков. - Понятно, - сказал начальник. Зайчиков, подумав, решил изменить утвердительную форму своих высказываний на вопросительную. - Ну, так что насчет песка? - спросил он. - С песком сложно, - вздохнул прижатый к стенке начальник. - А с чем у нас не сложно? - возразил Зайчиков. - Со всем, - согласился понятливый начальник. - Но с песком особенно. - Почему? - спросил Зайчиков. - Потому что он фондируется, а фонды лимитируются в пределах установленных лимитов. - А что у нас не лимитируется? - сказал Зайчиков, продолжая сохранять вопросительную форму своих утверждений. Зазвонил телефон. Начальник снял трубку и энергично произнес несколько выражений, из которых, превратись они в бетонные блоки, составилось бы несколько многоэтажных зданий, и снова положил трубку. - Я насчет песка, - напомнил Зайчиков. - С песком сложно, - вздохнул начальник. - Почему? - застенчиво удивился Зайчиков. - А где его взять? - сказал начальник, незаметно для себя переняв манеру Зайчикова отвечать посредством вопроса. - Под ногами, - сказал Зайчиков. Начальник посмотрел на пол. - Ферапонтовна! - закричал он. - Ферапонтовна! - закричала за дверью секретарша. - Ферапонтовна! - Эхом отозвалось в коридоре. В дверях восстала дородная дама с мокрой шваброй. - Опять не подмела кабинет, - сказал начальник. - Я имею в виду не этот песок, - сказал Зайчиков. - Надо смотреть глубже. Начальник снова посмотрел на пол. - У нас под ногами, - сказал Зайчиков, - тонкий слой почвы, а под ним двадцатиметровый пласт песка. Он простирается на сотни километров. Вы это знаете? - Еще бы мне не знать, - сказал начальник. - Всю жизнь строим на песке. Зайчиков достал из портфеля персональный компьютер, ввел через клавиатуру исходные данные в операционный блок и вывел результаты расчета на дисплей. - Это составит двадцать четыре квинтсикстиллиона тонн песка. - А нельзя популярнее? - сказал начальник. - Я умею считать только до миллиарда. - Пожалуйста, - сказал Зайчиков. - Это будет двадцать четыре квадриллиона миллиардов. Начальник задумался. - А вам сколько нужно? - спросил он. - Одну тонну, - сказал Зайчиков. - Так подметать или нет? - спросила Ферапонтовна. - Иди себе с богом, - сказал начальник. - Нечего было звать, - сказала Ферапонтовна. - Испарись, - прошипел начальник. - Нельзя ли повежливей? - сказала уборщица. - Топ-топ отсюда, - вежливо сказал начальник. - Я не понимаю намеков, - сказала леди со шваброй. - Продери тебя медведь через куст шиповника, - любезно прошелестел начальник. - Все равно не понимаю, - сказала упорная хозяйка швабры. - Иди ты... - и начальник привел несколько грамматических примеров на употребление предлогов «к», «в» и «на». - Так бы сразу и сказали, - сказала Ферапонтовна и испарилась. - Я насчет песка, - застенчиво напомнил Зайчиков. - С песком трудно, - затянул свою заунывную песню начальник. - Я готов заплатить, - сказал Зайчиков. - Не в этом дело, - сказал начальник. - Сколько стоит тонна песку? - спросил Зайчиков. - Тридцать одну копейку. Зайчиков достал белые и желтые кружочки. - Вот, возьмите. - Спрячьте ваши деньги, - сказал начальник. - Мы все равно не сможем их оприходовать. - Почему? - спросил Зайчиков. - Мы строительная организация, а не магазин. - Может, в порядке исключения, вы разрешите... - робко прошептал Зайчиков. - Вы мешаете мне работать, - сказал начальник. Бетономешалка сломалась, кран стоял, кубометры в ведомость уложены, делать начальнику, собственно, было нечего, но надо было придать себе значительность, и начальник СМУ с рассеянным величием сказал: - До свидания.
Увязая в песке, Зайчиков выбрался с территории СМУ на проселок, выяснил координаты ближайшей столовой (к счастью, она находилась всего в часе ходьбы) и двинулся на сближение с указанной точкой. Покупая дом в деревне, Зайчиков представлял себе, как он будет по утрам питаться свежим творогом со свежей сметаной и запивать парным молоком, а в обед вкушать парную же телятину со свежей же зеленью. Прожив несколько дней среди нив и пастбищ, Зайчиков избавился от иллюзий, но не смог избавиться от голода. Свежий воздух и пустые магазины постоянно поддерживали в нем волчий аппетит. По дороге в столовую он заглянул в магазинчик сельпо, но увидел только лозунг: «Труженики села не потребляют продукты питания, а производят их!»
Против ожидания, в столовой было пусто, что ободрило доцента, не слишком часто посещавшего ПОПы (предприятия общественного питания) и не умевшего увязывать следствия с причинами. К нему подошла изящная золотоволосая официантка с голубой тенью под натушенными ресницами. В ушах скромно блестели золотые сережки, а на руке - золотой перстенек, хорошо подходивший к золотой цепочке, обвивавшей лилейную шейку. Златокудрая девушка остановилась около столика и устремила взгляд в бесконечность. Зайчиков, изучавший богатое меню, которому позавидовали бы лучшие пиццерии Ниццы, и размышлявший, какое именно блюдо причинит наименьшее беспокойство его язве, справедливо расценил эти телодвижения официантки как намерение принять заказ. - Будьте добры, скажите, пожалуйста... - начал он. - Пива нет, - сказала златоцепочная дева, решительно отметая исходящий от Зайчикова словесный мусор, не несущий никакой информации. - Мне бы поесть, - сказал доцент. - Есть только гороховый суп и рыба, - сказала отвыкшая удивляться официантка. - А какая рыба? - спросил Зайчиков. - В смысле? - сказала изящная дева. - Ну, как называется? - сказал Зайчиков. - Без понятия, - сказала златоперстная богиня низким грудным голосом, который несомненно взволновал бы Зайчикова, будь он накормлен. - Просто рыба. - Вы не знаете хотя бы, она речная или морская? - продолжал задавать нелепые вопросы Зайчиков. - Без разницы, - сказала златовласка, по-прежнему глядя в бесконечность. - Хорошо, давайте суп и рыбу, - сказал Зайчиков, втайне довольный тем, что избавлен от проблемы выбора. Где-то там, далеко от Сосновки, несчастный обыватель, строя, к примеру, туалет, вынужден мучительно размышлять, какие выбирать для него доски: сосновые, еловые, буковые, дубовые или кипарисовые, сухие или сырые, обрезные или необрезные, струганые или неструганые, дюймовку или сороковку, со шпунтами или без. В равной мере и кирпич можно было взять белый или красный, прямой или фасонный, дырчатый или полнотелый (этот термин является чисто техническим и сексуального оттенка не имеет), клинкерный или шамотный и так далее. К счастью, в Сосновке проблемы выбора не возникало.
Пеннорожденная дева (имеется в виду пена пива, из которой родилось ее золото) недовольной походкой направилась на раздачу. Она ничего не имела против лично Зайчикова («Еще не хватало обращать внимание на каждое ничтожество», - говорила она в таких случаях своей подруге, буфетчице Любе, у которой было два золотых кольца, две цепочки и две пары сережек. Последние, впрочем, к своему сожалению, она могла носить не одновременно, а по очереди.) Недовольство Венеры (знакомые звали ее просто Верой, и мы будем звать ее так же) вызывали все клиенты вообще - тем, что они приходят, отвлекают, мешают и вообще существуют. Это недовольство разделялось всем славным коллективом ПОПа. Как и большинство наших замечательных девушек, Вера неустанно занималась самосовершенствованием. Вот и теперь она прилежно делала себе маникюр (розовый, с золотыми блестками) и вовсе не хотела отвлекаться на обслуживание какого-то полоумного, который пришел в ПОП не выпить, а поесть и который не знал даже, что гороховый суп делают из порошка, а рыбные котлеты - из хлеба и вчерашних рыбных котлет. Розовоперстая Вера поставила перед доцентом рыбу (суп на кухне уже кончился), отметила неожиданно для себя, что посетитель прилично одет, не стар, симпатичен и не нахален, и задержалась у стола несколько дольше, чем это было необходимо. К несчастью для себя, доцент, поглощенный предстоящим поглощением рыбных котлет (вкуса которых он еще не знал), не заметил неторопливой томности девушки. - Что-нибудь еще? - спросила Вера. - Благодарю, не нужно, - рассеянно ответил Зайчиков, придвигая к себе тарелку. - Кажется, в буфете осталась еще бутылка пива, - великодушно сказала Вера. - Лучше чаю, - не оценил знака внимания Зайчиков, бывший инженером, но не человеческих душ. Золотоносная девушка неохотно отошла. Зайчиков начал ковырять рыбный фарш, размышляя о песке и досках, и эти размышления помогли ему съесть котлеты до конца. Вера принесла чай - горячий, крепкий и сладкий, но Зайчиков опять ничего не понял (доцент был тупой). Вера улыбнулась. Зайчиков не увидел. Вера вздохнула. Зайчиков не услышал. Вера задела Зайчикова плечом - он не заметил. Слепой и тот почувствовал бы близость девушки по тонкому запаху французских духов - но не Зайчиков. Он думал только о песке и досках. - Восемьдесят два рубля, - сказала Вера, сосчитав точно по прейскуранту, и опять Зайчиков ничего не понял. Он расплатился, получил сдачу (получил сдачу!) и направился к выходу. Остановись, Зайчиков! Carpe diem! Не упускай случая! Прекрати бесплодный бег на месте, не погружайся с головой в презренную прозу жизни! Я хочу (и, уверен, читатель тоже хочет), чтобы эта хроника была не о досках, а о любви. Не лишай нас этой радости! Ведь, как заметил еще Анатоль Франс, «повесть без любви - все равно что колбаса без горчицы». Пусть в этой столовой ты не нашел ни того, ни другого, зато ты мог встретить любовь!
Зайчиков дошел до двери, остановился и... повернулся к Вере. С высоты на него взирали Надежда и Любовь, мывшие лестницу на второй этаж, где размещались скромные бытовки столовского персонала. - Будьте так любезны сказать, - сказал Зайчиков в своей нудной манере, - ходят ли отсюда автобусы в Петровку? - Нет, только от станции, - тихо сказала Вера. Слепоглухонемой доцент поблагодарил и вышел. Из Веры брызнули слезы. Надежда наверху тоже пролила слезу (а может, это капнуло с половой тряпки?). Зайчиков, Зайчиков, понимаешь ли ты, что потерял? Какого счастья лишился? Что ты знаешь про щедрое женское сердце, про сладкие таинства любви? Ведь Вера, эта золотая девушка, имела знакомства во всех магазинах, складах, базах и торгах и могла бы за один вечер достать тебе и доски, и песок, и все, что твоей душе угодно! Но ты пожалел этот вечер, отринул стыдливые знаки внимания, ты не заметил даже маникюра с золотыми звездочками - гордости Вериных рук. Зайчиков, дай ответ! Не дает ответа. Неси же свой крест, доцент, ты его заслужил!
Как часто мы повторяем ошибку Зайчикова! Мы думаем, что доставать - это значит с тупым постоянством ходить по магазинам, метаться, суетиться, стоять в очередях, записываться в списки, чтобы попасть на запись... А между тем, доставать - это нечто совсем другое, более человечное: улыбнуться кому надо, сказать ласковое слово, пригласить на обед, сделать презент или подарить ночь страсти...
Но хроника не кончена, и еще не все потеряно для Зайчикова. Как знать, может быть, нашему герою еще захочется есть, и его снова повлечет в заветную столовую, и Фортуна в обличье Веры улыбнется ему... А может, его ждет нечто еще более заманчивое... Не будем терять надежды.
Посевная шла на убыль, во всю ширь разворачивалась заготовка кормов и косовица. Главный агроном ночевал в поле, главный инженер лично выбивал гайки в областном центре, директор - теперь уже не совхоза, а акционерного общества - шестые сутки проводил оперативку. В ремонтно-строительном цехе выступили с почином выпускать в поле только исправные трактора. К сожалению, в поле вышли только Иванов, самоотверженно купивший за свои деньги коленвал за две банки на толкучке, и Зайчиков (однофамилец нашего героя), снявший коробку передач с трактора в соседнем совхозе. Оба механизатора возили навоз с совхозных ферм на участки дачников (лимон за прицеп) и на свои собственные. Непрерывный стрекот их машин наглядно свидетельствовал о прогрессивности хозрасчетных методов экономики.
Короче, пора в слесарке стояла жаркая, и потому очень хотелось пить. Разуваев невидящим взглядом уставился в землю, Колупаев, лежащий на носилках для токарных стружек, застыл как в параличе, Дерунов выглядел покойником. Самогонный аппарат, сконструированный талантливыми руками этих народных умельцев, бездействовал из-за отсутствия сырья: нетерпеливые специалисты выпили брагу, не дожидаясь ее созревания и перегонки (не случайно народная мудрость препоручает деликатное дело самогоноварения женщинам - подальше от мужских глаз, рук и ртов).
Именно в эту минуту произошло явление Зайчикова народу. Люди ждали чуда, и оно произошло. Разуваев прозрел, Дерунов воскрес из мертвых, Колупаев вскочил с носилок и пустился в пляс. - Ну что, хозяин, достал песок? - спросил Разуваев. - Не достал, - признал свои ошибки Зайчиков. - Плохо искал, - сказал Колупаев. - Обыскал весь район, - сказал Зайчиков. - Когда же начнем работать? - сказал Разуваев. - Степаныч говорит, что песок вы можете накопать в яме за оградой, - сказал Зайчиков. - Тонну песку лопатой? - усмехнулся Колупаев. - Не пойдет, - сказал Разуваев. - Степаныч пусть и копает, - подвел итог Колупаев. - Я добавлю, - сказал Зайчиков. - Я не экскаватор, - сказал Колупаев. - А я не бульдозер, - сказал Разуваев. - Нехорошо, ребята, - сказал Дерунов. - Надо помочь человеку. - Спасибо, - прочувствованно сказал Зайчиков. - Мы тоже люди, - сказал Дерунов. - Накопаем, - с готовностью перестроился Колупаев. - И возьмем недорого, - подхватил Разуваев. - Всего четыре тысячи рублей, - ласково сказал Дерунов. Зайчиков побледнел и, держась за сердце, побрел к двери. - Ну три, - сказал Дерунов, преграждая выход. - С нашим цементом. - Побойтесь бога, - сказал Зайчиков. - Бога нет, - сказал образованный Дерунов. Зайчиков знал, что бога нет, но, кажется, впервые в жизни пожалел об этом. - А совести тоже нет? - спросил он, обнаруживая в сопоставлении этих понятий начитанность в Достоевском, не оцененную, однако, собеседниками. - Тебе нужна совесть или песок? - спросил Разуваев. Зайчикову нужен был песок, но он не сдался. - Тысячу, - сказал он. - Две, - сбавил тон Дерунов. Сошлись на полутора. - Когда начнете? - спросил Зайчиков. - Хоть завтра, - изъявил готовность Разуваев. - Завтра мне надо в город, - сказал Зайчиков. - А вы нам и не нужны, - сказал Дерунов. - Сделаем все без вас в лучшем виде, - заверил Колупаев. Вернетесь, а яма и фундамент будут готовы, - пообещал Разуваев. - А пока пожалуйте задаток, - сказал Дерунов. - Вы ведь уже брали задаток, - сказал Зайчиков. - Тот был без песка, а этот с песком, - сказал Дерунов. - Если вы нам не доверяете, мы можем вообще не делать, - сказал Разуваев. - Ищите других работников, - обиделся Колупаев. - Ребята, отдайте ему задаток, - сказал Дерунов. Умельцы полезли в карманы. Зайчиков тоже полез в карман и вынул последние пятьсот рублей. - Столько хватит? - спросил он. - Хватит, - великодушно сказал Дерунов. Прощенный Зайчиков отправился к автобусной остановке. По дороге его обогнал Колупаев, спешивший обменять мятые несъедобные бумажки на бутылки с высококалорийной и питательной жидкостью.
- Ну что, туалет готов? - спросила жена. - Нет, - признался Зайчиков. - Я так и знала, - сказала жена. - Не можешь сделать даже такой простой вещи. - Это вовсе не простая вещь, - возразил Зайчиков. - Перестройка туалета оказалась более трудной и более продолжительной, чем мы это представляли сначала. - Но она хоть начата? - спросила жена. - Яма и фундамент сегодня будут готовы, - ответил Зайчиков. - Осталась только будка. - Что ты собираешься делать? - осведомилась жена. - Завершу учебный год, возьму полностью отпуск и проведу лето на даче. - Ты не обидишься, если я поеду не к тебе, а на юг? - сказала жена. - Делай как тебе лучше, - сказал Зайчиков. - Дай мне денег на поездку, - сказала жена. - Сколько? - уныло спросил Зайчиков. - Дай все, - сказала жена. - Ведь на даче деньги не нужны, а на юге их идет прорва. - Хорошо, - уныло сказал Зайчиков. - И еще мне надо обновить туалеты, а то буквально не в чем ходить, - сказала жена. - Ты мне дашь денег на новое платье? - Как я могу дать тебе деньги на платья, если отдам все для поездки? - поинтересовался Зайчиков. - Можно занять, - сказала супруга и смежила ресницы. Во сне ей привиделся новый туалет, даже два туалета: вызывающе открытый сарафан без бретелек и сверкающее вечернее платье - еще более вызывающее и открытое.
Залаяла собака. Дарья толкнула Степаныча в бок. Отдохнувший и посвежевший Зайчиков отпирал калитку. - Дней десять пропадал, - сказал Степаныч. - Зато теперь надолго приехал, - сказала Дарья. - Вишь, с рюкзаком и чемоданом. Июльское солнце щедро согревало заросший бурьяном сад. «Бетон, должно быть, уже затвердел. Интересно, какой глубины они сделали яму?» - подумал Зайчиков. Сложив вещи на крыльце и не заходя в дом, он поспешил в укромный угол сада. Сердце его билось. Так пылкий, молодой, влюбленный мужчина спешит на первое свидание с женщиной, чьей благосклонности он добивался ценой больших трудов и затрат. Обогнув куст бузины, скрывавший место уединения от нескромных взоров, Зайчиков остановился. Бетонной ямы не было. Старый туалет красовался на своем месте, еще более покосившийся и облезлый. - Сейчас в совхоз побежит, - шепнула Дарья. Степаныч кивнул. Зайчиков, забыв вещи на крыльце, поспешил в знакомую слесарку. Она была пуста. Следующие три часа он узнавал адреса умельцев и обходил дома. Они были заперты. Обескураженный участковладелец вернулся к себе. - А ты сходи в магазин, - сказал Степаныч через забор. - Зачем? - не понял Зайчиков. - Сходи, - ласково повторил Степаныч. Доцент повернулся, чтобы идти, но Степаныч снова его окликнул. - Полтинник есть? - шепотом спросил он. Зайчиков кивнул. - Купи красного и положи под капусту, - зашептал Степаныч. - Да только так, чтобы баба не видела. Зайчиков пошел к магазину. На пыльной площадке стояли грузовики и легковые автомобили всех марок, бульдозеры, автокраны, трактора, лесовозы, автобусы, мотоциклы. Отдельную внушительную колонну составляли фургоны с надписями «Техпомощь», «Водоканал», «Электромонтаж», «Райгаз» и «Пионерский лагерь «Космос». Засов был опущен, дверь распахнута, из нее вылезал хвост очереди. За прилавком величаво восстояла пышнотелая Фаина. За ее могучей спиной виднелись ящики с прошлогодними пряниками, тарелка с ячневой сечкой и мешок отсыревшего песку, переставшего быть песком и ставшего гранитом. Но не ради окаменевших пряников и бывшего песка стекались на поклон к Фаине пилигримы аж от самой Сосновки, и не из-за черствого хлеба не зарастала к ней народная тропа. Ибо не хлебом единым жив человек. Нигде и никогда ни одна женщина не привлекала к себе стольких мужчин, и никто не помыкал ими столь своевольно, как гордая Фаина. Она могла сказать о себе словами пушкинского героя: «Мне все подвластны, я же - никому». И действительно, все нуждались в Фаине, она же - ни в ком. В любое время она могла закрыть магазин и уйти к себе в огород (что был тут же, напротив) полоть морковку, и никто не осмеливался возникать по этому поводу. После семи вечера, магазин закрывался, и стоянка транспортных средств перемещалась на зады фаининого огорода, оттуда приглушенно доносились порой страстные мольбы, униженные просьбы, пылкие обещания и даже грозные проклятья. Какая тема для романа!
Но автор, к сожалению, занимается исключительно санитарно-технической хроникой и обязан к ней вернуться. Зайчиков обвел глазами площадку. Мужчины с отрешенными лицами молча стояли в очереди. Двое дюжих молодцов грузили ящик с водкой в фургон с надписью: «Осторожно, дети!». Несколько пожилых покупателей с сумками и авоськами допытывались у шоферов, кто из них едет в Сосновку, в надежде воспользоваться попутным транспортом и купить в местной столице хлеб и подсолнечное масло. На перевернутых ящиках из-под стеклотары, на бревнах, завалинках и просто на земле в тенечке сидели теплые компании и уютно пикниковали, чем послал бог и райторг. В одной из таких компаний Зайчиков узнал умельцев. Они расположились возле кучи мусора и занимались уничтожением зловредной жидкости, внося тем самым свой скромный вклад в борьбу с алкоголизмом. Борьбы оставалось еще много (был день получки), жизнь была прекрасна и удивительна, и появление недовольного доцента было явно неуместным. - Здравствуйте, - неумело начал разговор Зайчиков. - Давай-ка еще по одной, - сказал Дерунов. Колупаев наполнил стаканы и широким жестом бросил бутылку в гору мусора: двадцатого числа можно было не мелочиться на стеклотаре. - Ну, дернули, - сказал Дерунов. Призыв был услышан, и алкогольные запасы страны уменьшились на пятьсот граммов. - Добрый день, - снова неумно попытался помешать Зайчиков, но, к счастью, не был услышан и замечен. - Открывай следующую, - сказал Дерунов. - Здравствуйте, - назойливо кашлянул доцент. Дерунов с неудовольствием посмотрел на пришельца. - Вам кого, гражданин? - спросил он. - Вы меня не узнаете? - удивился Зайчиков. - Нет, - сказал Дерунов. - Как же так, - еще больше удивился Зайчиков. - Я же приходил к вам насчет туалета. - Товарищ хочет выпить, - догадался Разуваев. - Дайте ему стакан, - сказал Дерунов. - Спасибо, - отказался Зайчиков, своей политикой неприсоединения допуская крупную стратегическую ошибку. Недаром сказано: «Если ты пришел в город кривых, закрой один глаз». - Как хочешь, - сухо сказал Колупаев. - Дернули, - сказал Дерунов. - Почему вы не начали делать туалет? - продолжал надоедать Зайчиков. Дерунов поморщился. Праздник был испорчен. - Не начали, потому что не начали, - сказал он. - Понимаешь? - Не понимаю, - сказал Зайчиков. - У него часы медленно тикают, - сказал Разуваев. - Смени в котелке опилки, - посоветовал Колупаев. - Все-таки, почему? - спросил пытливый Зайчиков. - Работы много, - сказал Разуваев. - Сам видишь, заготовка кормов, - сказал Колупаев. - Но мы же договорились! - застонал Зайчиков. - Раз договорились, значит, сделаем, - сказал Колупаев. - Когда? - с надеждой спросил Зайчиков. - Вот, кончится покос... - неопределенно сказал Разуваев. - А нельзя ли быстрее? - спросил Зайчиков. - Быстро бывает только в кино, - сказал Дерунов. - Ну что, еще по одной? - сказал Колупаев, приготовляя к ликвидации еще пятьсот миллилитров яда и отправляя приговоренную бутылку в места не столь отдаленные. Отверженный Зайчиков взошел на гору мусора и сказал: «Ребята, надо совесть иметь!». Эта нагорная проповедь не была услышана. Растерянный доцент спустился с горы и направился в магазин купить что-нибудь из еды и исполнить поручение Степаныча. В очереди, чтобы отвлечься от невеселых дум, он раскрыл местную газету, купленную на станции. Ответственный руководитель районного масштаба с оптимизмом сообщал в ней, что алкоголизм в целом по району резко снизился и продажа спиртных напитков сведена почти что на нет. Вместе с тем, несмотря на достигнутые успехи, успокаиваться нельзя, потому что потребление спиртного значительно выросло и количество пьющих заметно увеличилось. Пока наш ученый пытался понять эти силлогизмы, его очередь подошла, и он покинул магазин - без еды, но с заказанным ему зельем. - Это другой разговор, - сказал Колупаев, выхватывая из рук задумчивого доцента бутылку. - Я для Степаныча, - запротестовал Зайчиков. - Ну и что? - сказал Колупаев. - Мы тоже не пьем. - Присаживайся, хозяин, - радушно расцвел Разуваев. Бедный Зайчиков, для которого теперь все жребии были равны, сел у подножия знакомой горы. - Дернем, - сказал Дерунов. Зайчиков, не успев опомниться, включился в борьбу с алкоголем. Вскоре, дернув еще два или три раза, он ощутил, что какой-то паршивый туалет не стоит того, чтобы из-за него убиваться, что жизнь, в сущности, не такая плохая штука и что рядом с ним сидят отличные ребята. Колупаев разделил последнюю бутыль. - Дернем, - сказал Зайчиков. На этот раз он был услышан. - Наш хозяин - свой в доску, - одобрительно сказал Разуваев. - В п-песок, - сказал Зайчиков. - П-пошли работать, - решительно сказал Дерунов. - П-правильно, - сказал Колупаев. - Сегодня снесем будку, а завтра выкопаем яму, - сказал Разуваев. - И з-забетонируем, - сказал Зайчиков. Дружная компания направилась к усадьбе и окружила будку. За забором у капусты грустно дежурил Степаныч. Вечерело. - Давай топоры, - сказал Колупаев. Закипела работа. Через несколько минут раздался треск, взметнулось облако пыли, и старый, подгнивший, но еще довольно крепкий туалет рухнул наземь, превратившись в бесформенную груду обломков. - Порядок, - сказал Колупаев. - Завтра кончим, - сказал Разуваев. - Ты пока прибери этот мусор и доставай доски, - сказал Дерунов.
Утром, когда на траве, окропленной росою алмазной, пламенем алым блестят лучи восходящего солнца, Зайчиков проснулся. Голова гудела и, казалось, была набита чугунными опилками (похоже было, что Зайчиков последовал совету Колупаева). Хотелось пить. И не только пить. Зайчиков с трудом поднялся, натянул брюки и привычным маршрутом направился по протоптанной тропинке. На месте столь верно служившего сооружения была груда сломанных досок. «Что делать?» - подумал Зайчиков. Знаменитый вопрос, казалось, мог остаться без ответа. Доцент посмотрел вокруг. Чахлый лес служил плохим укрытием. За забором был участок Степаныча, далее еще один участок, потом еще, а потом чистое поле, простиравшееся вплоть до мастерских совхоза, что находились в пяти километрах. Положение складывалось критическое, если не сказать трагическое. Надо было хотя бы на день-два (пока не закончится перестройка туалета) найти какое-то решение. И оно нашлось (наш герой недаром имел ученую степень). Доцент прогулялся к знакомой горе, подобрал там бутылку из-под вчерашнего красного, вернулся домой, неумело наполнил ее и, стыдливо пряча под полой, двинулся в сторону того, что еще вчера было туалетом. - Наконец-то, - сказал терпеливо ожидавший у капусты Степаныч, протягивая руку к бутылке. Зайчиков пробормотал что-то неразборчивое, опрометью побежал обратно в дом и закрыл дверь на ключ. После тщательного анализа ситуации с помощью персонального компьютера, он решил, что в дальнейшем будет выносить бутылки (а также другую посуду) только по ночам.
Наступил вечер. Умельцы не появлялись. Наступил следующий вечер, а за ним еще один. Три мушкетера не спешили к своему Д'Артаньяну. Проведенная встревоженным Зайчиковым рекогносцировка установила, что умельцы надолго отправлены не то на дальний покос, не то на лесозаготовки. Сердобольный Степаныч хотел было разрешить соседу временно ходить на их участок, но Дарья категорически заявила, что не для того она строила туалет на свои кровные денежки, чтобы им бесплатно пользовались чужие. Правда, туалет был построен отцом Степаныча, когда Дарьи еще не было на свете, но достойную даму это не смущало. Дарья очень любила свое добро и грудью (а она у нее была!) встала на его защиту. Впрочем, супруга Степаныча не учла, что от посещений Зайчикова количество добра на ее участке не уменьшится, а, скорее, прибавится, но вразумить ее было некому.
Тем временем Зайчиков, даже не подозревавший, что стал причиной семейного конфликта, не сидел без дела. В ожидании умельцев он, не теряя времени, добывал доски. Не будем утомлять читателя перечислением магазинов, баз, учреждений, предприятий и контор, куда обращался наш герой (боюсь, уже порядком ему поднадоевший). Не будем называть имена и фамилии приятелей, от кого Зайчиков получил твердые обещания помочь, по разным причинам не исполненные. Bis dat qui cito dat, говорит расхожая мудрость. Дает вдвое тот, кто дает быстро. Но кто в наше время вообще что-то дает? Или чего стоит другое латинское изречение: «Обещай медленно, выполняй быстро». У древних римлян была устаревшая мораль. Все-таки за две тысячи лет кое-что изменилось, и к римским изречениям надо относиться с осторожностью. «Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними», - так сказал еще Сенека, а, может быть, Цицерон.
Наша хроника возвращается к Зайчикову в тот волнующий его миг, когда он приближается к складу строительных материалов, что скрылся в глухом лесу. Склад размещался на территории заповедника специально для того, чтобы несколько чудаковатых литераторов могли гневно вопрошать в печати, зачем заповеднику торговать лесом. Борьбу против склада начал писатель Иванов-дед, потом ее успешно продолжил Иванов-отец и, наконец, эстафету перехватил Иванов-сын, который заработал на этом такой авторитет, что его сын, Иванов-внук, был принят в местное отделение Союза писателей.
Склад, между тем, стоял на месте, о чем гневно оповещал в газете общественность Иванов-правнук. Собственно, о существовании склада Зайчиков узнал именно из этой газеты и сразу поспешил в заповедник, надеясь, что здесь, вдали от жизненных центров (шутка ли - десять километров от Петровки, тридцать - от Сосновки!), наверняка будут еще никем не раскупленные доски.
Сначала Зайчиков миновал поселок, где жили работники заповедника. На лето сюда приезжали их родные, знакомые и просто дачники. Им было весело. Посторонние в заповедник не допускались. Доцент этого не знал и беспрепятственно достиг своей цели, о чем его оповестила большая арка с надписью: «Добро пожаловать!».
Зайчиков вошел через арку в огороженный двор, покрытый вязкой жидкой грязью. В нее были втоптаны кривые, косые, гнилые, сырые, ржавые, битые стройматериалы. Какой-то гражданин с длинным носом и грустным взглядом сфинкса уставился на большой фанерный щит, висевший при входе на склад. Только вышеприведенной конструкцией из трех несочетаемых творительных падежей можно передать степень бессмысленного недоумения, читавшегося на его лице при чтении объявления, начертанного масляной краской на щите. Зайчиков подошел ближе, чтобы узнать, что сообщит щит (повествователь не Блок, но достаточно тщеславен, чтобы показать, что и он не лишен поэтического дара. Ведь даже скромная история о строительстве санитарно-технического сооружения не может быть написана и, в особенности, напечатана без поддержки муз. Повествователь в силу своего невежества не помнит, как звали музу, ведавшую в греческом министерстве культуры поэзией. Кажется, Урания, но, может быть, и Клио. Не исключено, впрочем, что ее звали просто Муза Васильевна, потому что дама именно с этим именем занимала недавно ответственную должность в профсоюзе прядиломотальщиц, откуда уже рукой подать и до руководящих постов в поэзии. Однако, отдав честь классицизму, вернемся к нашим баранам). Щит гласил:
СЕГОДНЯ В ПРОДАЖЕ
Что именно было сегодня в продаже, оставалось неизвестным. Очевидно, объявление имело цель не информировать покупателя, а заинтриговать его. Привлеченный столь тонкой рекламой, Зайчиков направился к двери, оставив покупателя с носом и видом постигать каббалистический смысл текста. Проходя мимо щита, Зайчиков подумал, что в случае чего его можно использовать как дверь, и решил прихватить его на обратном пути (доцент мужал). «С ним или на нем!» - твердо сказал он себе.
Двери конторы были заперты, но на них висела табличка:
Вход
на склад через ворота
налево за углом
Послушавшись ласкового совета, Зайчиков двинулся в указанном направлении и вскоре достиг обещанной цели. Ворота были гостеприимно распахнуты. К ним, подобно Олегову щиту у врат Царьграда, был прибит кусок фанеры, на котором твердой рукой было выведено:
ВХОД СТРОГО ЗАПРЕЩЕН
ЗЛАЯ СОБАКА
Законопослушный и собакобоязненный Зайчиков вернулся к двери, снова увидел любезное приглашение за угол и задумался. Было ясно, что одна надпись дезавуирует другую, но какой из них следовало отдать приоритет? Зайчиков заколебался. Надписи были равноценны, но дверь была заперта, а ворота широко открыты, и наш герой, презрев начертанное на них дантовское по силе устрашение, решился проникнуть внутрь.
Пройдя без приключений во двор, а оттуда через заднюю дверь в конторку, он увидел красивую женщину бальзаковского возраста и скучающего вида. - Здравствуйте, - по еще не искорененной привычке сказал доцент. - У вас есть... - Нету, - скучно сказала женщина. - А... - открыл рот Зайчиков. - Тоже нету, - сказала женщина скучным голосом. - А когда... - Не знаю, - сказала скучающая женщина. Зайчикову тоже стало скучно. - А вообще у вас бывает... - почти успел он завершить вопрос. - В этом году еще не было, - скучным голосом сказала скучающая продавщица заскучавшему Зайчикову.
«Бедная женщина, - подумал Зайчиков, пока не изживший первобытного чувства жалости к ближнему. - Какая, в сущности, незавидная участь - сидеть на этом грязном холодном складе, торговать вонючей паклей и пыльным цементом... И все это, наверно, за какие-нибудь гроши». В конторке, впрочем, было тепло, а пакли и цемента, наоборот, не было.
- Как вам тут работается? - участливо спросил Зайчиков. - Торговля идет? - Какая там торговля... - вздохнула продавщица. - Ведь ничего нет. - А платят сколько? - поинтересовался Зайчиков. Продавщица горько усмехнулась. Было ясно, что свою зарплату она рассматривает как оскорбление личности и унижение человеческого достоинства. Зайчиков вздохнул в унисон с продавщицей и, движимый состраданием, достал из кармана сотенную бумажку. Возможно, в этом порыве души неосознанно отразилось наставление жены, считавшей, что перед началом каждого делового разговора надо что-то «дать».
Увидев мятую бумажку, продавщица, в свою очередь, участливо посмотрела на Зайчикова. Наметанным глазом опытного человека, прошедшего огонь, воду и четырнадцать ревизий, она просветила покупателя насквозь. Данные рентгеноскопии были устрашающи. Перед ней стоял робкий доцентик, несмышленый, беззащитный, неопытный. Он умел лишь делать свое дело: вести научные исследования, читать лекции и тому подобное, но он не умел жить - то есть шустрить, вертеться, ловчить, доставать, шевелиться, хватать, лизать и продвигаться. Не приспособленный к жизни, он подлежал вымиранию - если не как особь, то как вид. Не нужно было гадать по руке, чтобы предсказать его судьбу.
Продавщица была продавщицей, но какой-то частью своего существа она все-таки была и женщиной. Чувство сострадания к обреченному интеллигентику против воли укололо ее сердце, закаленное тысячами нервных покупателей и тремя неудачными браками. С жалости всегда начинается падение (или возвышение?) дочерей Евы. Оставив этот афоризм для размышления авторам психологических романов, вернемся к нашей скромной санитарно-технической хронике. - Хотите чаю? - сказала продавщица. Зайчиков по застенчивости хотел отказаться, но вспомнил, что в туалетной суете он больше суток ничего не ел. - С удовольствием, - сказал он.
Продавщица накинула на входную дверь засов и провела Зайчикова в соседнюю комнату. На грубом дощатом столе была разложена скромная закуска: отварное мясо, копченая колбаса, осетрина, красная и черная икра, языки и прочая мелочь. На скромном серебряном подносе гудел самовар. За столом скромно сидела районная архитекторша и пила чай из синей фарфоровой чашки. - Знакомьтесь, - сказала продавщица. - Это Лилечка. Она делает проект дачи для моей племянницы. - Очень рад, - смутился Зайчиков. - Нам еще надо решить, чем отделывать кухню, - сказала архитектор. - Я предлагаю обожженной вагонкой. - Это банально, - поморщилась продавщица. - Лучше мореным дубом. Продавщица вышла. - Что же вы сразу не сказали, что знакомы с Татьяной Юрьевной? - почтительно сказала Лилечка. Зайчиков оглянулся, ища, к кому обращается архитектор. Он не привык, чтобы с ним разговаривали подобным тоном. Продавщица вернулась, держа в руках стеклянные емкости общепринятой формы. Одна из них мерцала звездами, в другой переливалась прозрачная жидкость, не имеющая - вопреки распространенному оптическому заблуждению - ни малейшего зеленого оттенка. - Что будете пить? - спросила продавщица. - Чай, - сказал Зайчиков. - Я пойду, - понимающе сказала архитектор. - Вы уж меня не забывайте, Татьяна Юрьевна. - Ладно, заглядывай, - согласилась продавщица. - А насчет разрешения не беспокойтесь. Можете строиться, - почтительно сказала архитекторша уже в дверях. - Спасибо, - безоглядно сказал Зайчиков.
Татьяна налила гостю чай, а себе жидкость того же цвета, но холодную, несмотря на большое количество градусов, обозначенное на этикетке. Оба сделали несколько глотков, причем холодная жидкость согревала не хуже горячей. Близость мужчины и солнечная энергия, накопленная в янтарном напитке, приятно волновали и располагали к откровенности. - Если бы я была коньяком, - философски заметила Татьяна, - на мне было бы немало звездочек... Близость женщины и закусок вызывала легкое головокружение. - Коньяк с возрастом становится только лучше, - галантно сказал Зайчиков. - Приятно на равных поговорить с образованным человеком, - сказала Татьяна. - По крайней мере, понимаешь друг друга. - Вы какой институт кончили? - неумело подлизнулся Зайчиков. - Политехнический, - сказала продавщица. - По стройматериалам? - По радиоэлектронике. Я и диссертацию хотела защищать. Теория модуляций высокочастотных аномалий дискретного поля. - А как вы сюда? - спросил Зайчиков. - Инженеру скучно и голодно, - сказала Татьяна. - А здесь живые люди. Контакты. Интересно. И она проглотила еще несколько звездочек. - По-вашему, каких людей больше - плохих или хороших? - задал Зайчиков давно мучивший его вопрос. - Конечно, хороших, - не задумываясь, сказала Татьяна, и на душе оптимиста Зайчикова потеплело. - Но встречаются и плохие. Из-за них меня два раза и сажали. - За что? - спросил Зайчиков. - За глупость, - сказала Татьяна, не забывая о звездочках. - Надо уметь различать, кто возникнет, а кто нет. - А кто и почему должен возникнуть? - не понял Зайчиков. - Когда грузишь, к примеру, доски - все разной длины, ширины и толщины, то не всегда точно сосчитаешь, сколько погружено. Можно и ошибиться. Три или четыре кубометра - какая разница? «Разница в немалые тысячи», - подумал Зайчиков. - Или, к примеру, кирпич, - продолжала Татьяна, которая уже была совсем не скучная. - Три тысячи штук в машине или четыре - кто будет считать? (Звездочка). Так нет же, нашлись гады, подсчитали. (Звездочка). Но хороших людей все-таки больше, - уверенно заключила Татьяна.
В девственном мозгу Зайчикова начали шевелиться кое-какие догадки. Компьютер доставать было неудобно, и Зайчиков попробовал произвести расчеты в уме. Если принять, что продавщица обслуживает всего десять клиентов в день и на каждом ошибется на пару тысяч рублей, и если каждый даст сверху..., то в месяц получается... Без компьютера было никак не сосчитать. - Я тебе нравлюсь? - прервал его размышления Татьянин голос. - Да, - чистосердечно признался Зайчиков. Монолог доцента с выражением его чувств, образный и по-современному краткий, произвел на Татьяну должное впечатление. - Что, собственно, тебе здесь нужно? - спросила она. - Доски, - с той же лаконичной простотой и достоинством ответил Зайчиков. - Сколько? - Четверть кубометра. - И из-за такой ерунды ты ходишь на склад? - изумилась продавщица. - Да я тебе впятеро больше дам. Самых лучших. Дубовых. - А разве дубовые доски еще бывают? - простодушно удивился Зайчиков. - Все бывает, - сказала представительница прекрасного пола представителю вымирающего вида. - Только не для всех. - Мне дубовые не нужны, - застенчиво сказал Зайчиков. - Можно и осиновый горбыль. - Боишься, что дорого? - сказала щедрая Татьяна. - Так я тебе их дарю. Машина с собой? - Нет, - сказал Зайчиков. - Доставай машину и забирай. А вечером что-нибудь придумаем. Как ты насчет вечера?
Поскольку после семи (а то и после четырех) магазины, конторы, базы и склады закрыты, Зайчиков насчет вечера был свободен. С другой стороны, он не был уверен, что жена одобрит его свободу даже на один вечер. С третьей стороны, жена была далеко. Раз уж она бросила его одного в море житейских невзгод, она должна была и отвечать за последствия. И разве можно ответить «нет» красивой женщине, только что накормившей тебя вкусным обедом и обещавшей подарить тебе то, чего ты добивался более всего на свете? Короче говоря, Зайчиков сказал «да», и пусть тот, кто на его месте поступил бы иначе, бросит в него камень, а еще лучше - доску или мешок цемента.
Счастливый доцент на крыльях вылетел со склада. Он понимал, что ему неслыханно повезло. Достать доски! Да еще дубовые!! Бесплатно!!! Оставалось только схватить первую попавшуюся машину и поскорее их увезти. Зайчиков решил голосовать тут же, у склада, не отходя от кассы. Время шло незаметно. Топчась на дороге, Зайчиков размышлял о словах Татьяны. Эти размышления были полны сладких предчувствий, но не лишены и беспокойства. Действительно, что можно придумать вечером? Зайчиков был женат четырнадцатый год и уже забыл, что придумывают вечерами. Пойти на танцы? Доцент чувствовал, что он уже вышел из этого возраста - разве что «для тех, кому за тридцать». В ресторан? Но ресторана не было даже в Сосновке, не говоря уже о Петровке и прочих деревнях. В кино? У Зайчикова было смутное ощущение, что Татьяна хотела придумать нечто другое. «Надо будет спросить у студентов, как теперь ухаживают, - подумал Зайчиков. - И ухаживают ли теперь вообще». Между тем прошли полчаса, час, два - грузовиков не было. Дело в том, что для удобства населения склад был размещен как можно дальше от возможных путей подъезда и вообще от всяких дорог. Наш герой, который уже выучился ждать, спокойно и упрямо продолжал стоять у ворот. Машины не появлялись. Не теряя бодрости духа, Зайчиков зашагал в сторону шоссе, которого и достиг, подобно матери Гамлета, не успев сносить башмаков. На шоссе, наоборот, машин было очень много. Мимо Зайчикова с ревом проносились газы, мазы, кразы, камазы, белазы, но все они ехали направо, и ни один из высокосознательных водителей этих транспортных средств не соглашался везти левый груз, каковой представляли собой доски доцента. Но терпение и труд всегда вознаграждаются. На этот раз награда предстала в виде очередного аза (какого именно, Зайчиков, не знакомый даже с азами автомобилестроения, не мог, да и не стремился, определить). Белобрысый водило выслушал Зайчикова с благосклонным интересом. - Сколько ехать? - спросил он. - Минут десять-пятнадцать, - сказал Зайчиков. - Три, - сказал водило. - Минуты? - не понял Зайчиков. – тысячи рублей, - сказал водило. - Почему так много? - оторопел Зайчиков. - Плата за страх, - сказал водило. - За какой страх? - спросил невинный Зайчиков. - ГАИ есть везде, - сказал водило (выдавая тезисом о всевидящем, всезнающем и вездесущем ГАИ, что он не чужд некоторой религиозности). - Вон, на прошлой неделе Гришка согласился одному клиенту кирпич перевезти. Только погрузили, а синий огонек уже мигает: здравствуйте, я Котовский. - Ну, так на чем мы окончательно договоримся? - спросил Зайчиков. - Две, - сказал водило. - это грабеж, - сказал принципиальный Зайчиков. - Тогда иди ты... - и водило сообщил точный адрес, по которому должен идти со своими досками Зайчиков. Обиженный доцент развернулся с применением заднего хода для движения в обратном направлении. - Постой, - миролюбиво окликнул его водило. - Почему бы тебе не пойти в Сосновке в трансагентство? - А разве оно там есть? - удивился Зайчиков. - Давай на бутылку, подброшу, - сказал водило. Повеселевший Зайчиков уселся рядом с шофером, с удовлетворением думая о том, что разветвленная сеть сервиса проникла теперь и в глубинку. Мотор урчал, аз нес Зайчикова к заветной цели. - Что возишь? - примирительно спросил Зайчиков. - Песок, - сказал водило. Сердце Зайчикова екнуло. - И у тебя в кузове прямо сейчас песок? - спросил он. - Прямо сейчас нету. Я ведь с карьера на стройку еду. Вот приеду в город, загружусь песком - и с места в карьер. - Выходит, ты песок со стройки в карьер возишь, а не наоборот? - не понял Зайчиков. - Угу, - промычал водило. - Зачем? - снова не понял Зайчиков. - Чтобы набрать тонно-километры, - сказал водило. - Значит ты просто выбрасываешь песок в карьер? - не унимался Зайчиков. - Угу, - сказал водило. - Может, ты вывалишь тогда одну машину у меня на участке? - с надеждой спросил Зайчиков. - Нет, - сказал водило, чей лексикон отставал от шекспировского лишь на 19.990 слов. Машина ехала мимо Петровки. - Остановимся на минутку, - сказал Зайчиков, кивая на магазин. - У Фаины сегодня нет, - сказал водило, не сбавляя газа. - Было «Янтарное», кончилось. - Да я лимонада хотел купить, - сказал Зайчиков. - Проехали, - сказал водило.
Доцента нещадно подбрасывало на ухабах. Но вот на обочине показался большой плакат: «Сосновка приветствует дисциплинированных водителей». Самосвал покатился по поселку. На перекрестке, у парфюмерного магазина «Аромат», дорогу машине преградила толпа. Казалось, здесь собралось все мужское население Сосновки. Счастливцы выходили из магазина, бережно прижимая к груди светлые пакетики, перевязанные розовой ленточкой. Толпа благоухала. - «Шипр» - наметанным носом определил водило. - Не могу понять, как люди пьют эту гадость. Лично я употребляю «Белую сирень». Наконец, аз резко затормозил у зеленого деревянного домика с табличкой «Трансагентство». Зайчиков, простившись с водилой и денежкой, вышел.
В «Трансагентстве» было светло и нарядно. Стены были украшены плакатами, изображавшими сказочный, волшебный мир. Нарядные фургоны везли нарядную мебель в нарядные квартиры, поезда мчались туда, где пальмы. Красивые девушки в пилотках обещали доставить вас и любой ваш груз в любую точку земного шара и вообще по первому требованию удовлетворить любое ваше желание. Такая же нарядная девушка, только без пилотки, во плоти сидела перед Зайчиковым. Ее интеллигентное лицо очень шло к нарядным занавескам и обоям. Доцент подозрительно оглядел комнату в поисках очереди, но никого не увидел. «Действительно, почему все должно быть плохо? - упрекнул себя Зайчиков. - Я стал ворчуном и пессимистом. Наоборот, все должно быть хорошо». Спрятав в карман фантастический роман «С каждым днем все радостнее жить», чтением которого он собирался коротать время в очереди, Зайчиков кратко, но популярно простучал интеллигентной девушке SOS или, попросту, воззвал о помощи. Интеллигентная девушка читала толстый, серьезный журнал. В нем говорилось, что все в человеке должно быть красиво - и душа, и лицо, и одежда. Интеллигентная девушка, разумеется, знала это еще со школы, но она знала также, что проблема красоты души уже окончательно решена десятки лет назад и что основные усилия надо направлять на то, чтобы красивой была одежда. Важные советы по этому вопросу как раз и давал серьезный толстый журнал мод, который изучала интеллигентная девушка.
Приняв SOS Зайчикова, девушка с любопытством посмотрела на него. - К сожалению, машины на сегодня нет, - сказала она. - Как же так? - удивился Зайчиков. - Не знаю, - объяснила девушка. - А на завтра? - спросил Зайчиков. - И на завтра, к сожалению, пока тоже нет, - сказала девушка. - А когда будет? - спросил Зайчиков. - К сожалению, не могу сказать ничего определенного, - сказала интеллигентная девушка. - Что же мне делать? - риторически спросил Зайчиков. - Зайти завтра, - обнадежила девушка. - А завтра, думаете, транспорт будет? - воспрянул Зайчиков. - Боюсь, что нет, - сказала девушка. - Мне нужно срочно привезти доски, - сказал Зайчиков. - Могу записать вас на май, - сказала девушка. - Но ведь сейчас август, - сказал, поглядев в окно, Зайчиков. - Все машины взяты на уборочную, - устами девушки сообщило «Трансагентство». «Может, плюнуть на все и податься на юг?» - подумал впавший в транс Зайчиков. - Дайте мне билет в Сухуми, - сказал он. - Я вынуждена вас огорчить: на юг не продаем, - вежливо сказала девушка. - А куда продаете? - спросил Зайчиков. - К сожалению, пока никуда, - сказала вежливая девушка. - Но вы попробуйте зайти завтра.
Потрясенный Зайчиков покинул контору «Трансагентства». В переписке Цицерона с братом описана история о могуществе вежливости. Некий римский гражданин обратился к двум адвокатам с просьбой вести его дело. Один адвокат, выражая всевозможные сожаления и пересыпая речь комплиментами, отказался. Другой, наоборот, небрежно выслушав клиента, отрывисто согласился. «И слова того, кто дал отказ, - пишет Квинт Цицерон, - были клиенту приятнее, чем слова того, кто выразил согласие». Зайчиков, подобно посетителю античной юридической консультации, находился в состоянии эйфории. «Надо же, - думал он, переполненный восторгом, - умеют, если хотят! Ни очереди, ни хамства. Тишина, уют, вежливая, красивая девушка... Может, вернуться и написать благодарность?» Зайчиков возвратился к зеленому домику, но дверь уже была заперта. Почти стемнело. Татьяна была в тридцати километрах. Стало ясно, что на этот вечер придумать уже ничего не удастся. Зайчиков вдруг почувствовал себя старым, брошенным и одиноким. «Зачем мне эта суета? - подумал он. - Зачем мне этот туалет, эти гнусные доски? Зачем мне эта проклятая дача? Зачем я вообще живу?» Эти мысли донимали его все три с половиной часа, которые он плелся в темноте до Петровки (автобусы для удобства населения уже не ходили). В первом часу ночи обессиленный Зайчиков рухнул в постель, твердо решив с завтрашнего дня заняться исключительно своим изобретением, которое должно было принести стране семьдесят миллионов.
Однако утром отдохнувший и приободрившийся Зайчиков уже укорял себя в минутном слабодушии. «Жизнь еще не кончена и борьба тоже», - думал он, с аппетитным хрустом ломая зубилом пряники от Фаины. Изобретение могло подождать. Позавтракав, он заторопился на шоссе. - Все стоишь? - сказал белобрысый водило, резко затормозив и обдав доцента грязью. - Доброе утро, - уклончиво сказал Зайчиков. - Ну так даешь две? - сказал водило. Если бы дело заключалось только в досках, принципиальный доцент не уступил бы. Но его ждала женщина, и Зайчиков счел, что торговля неуместна. - Черт с тобой, - употребил он новый для себя лексический оборот. - Пусть будет две. - И банка сверху, - сказал водило. - Вчера банки не было, - сказал Зайчиков. - А сегодня будет, - сказал белобрысый. - Но вчера ее не было, - повторил Зайчиков. - Вот вчера и надо было соглашаться, - сказал водило. «Он прав», - подумал Зайчиков и вздохнул, вспомнив о Татьяне. - Черт с тобой, пусть будет банка сверху. - Сверху и вперед, - сказал водило. - Поехали, в пути поговорим, - нетерпеливо сказал Зайчиков. - Я без банки просто не доеду, - страдальчески сказал водило, не трогаясь с места. - Где я с утра ее возьму? - обозлился начавший мужать Зайчиков. - Я знаю одну бабку, она, хоть когда продаст. - Поехали, - сказал Зайчиков. Водило поехал - но не в сторону Татьяны, а в сторону бабки и банки. Чем быстрее мчалась машина, тем дальше уносила она доцента от цели. Но вот, наконец, знакомый плакат - «Сосновка приветствует...», вот поворот, лозунг, еще поворот, еще лозунг - вот и бабка. Тут все было просто, буднично, по-деловому, без лозунгов. Бабка дала банку, взяла бабки (всего в полтора раза больше, чем в магазине), и водило, заглотнув изрядную порцию вечно гонимой жидкости, вновь помчался через лозунгообильную Сосновку, но не в сторону Татьяны, а в сторону СМУ, чтобы загрузиться песком («Хотя бы для виду», - сказал водило».) Песка ждали долго, потому что сломался экскаватор. Пока его чинили, белобрысый загрузился сам, а бутылку - для облегчения веса машины - выбросил, метко попав в уличный фонарь. Наконец, приняв песок, водило лихо полетел по шоссе - но не в сторону Татьяны, а в сторону карьера («А то доски некуда будет ложить», - сказал он). Впрочем, не доезжая до карьера, водило сбросил песок прямо на обочине («Что я, дурак, в карьер песок возить», - сказал он), развернулся и помчался - но не в сторону Татьяны, а к бензоколонке. Опять показалась приветливая Сосновка, опять замелькали лозунги, и машина пристроилась в хвост длинной колонны самосвалов и цементовозов, стоявших в очередь на заправку. - Сегодня недолго простоим, - сказал водило. - Часа два, не больше. Зайчиков застонал. Два часа тянулись долго, как смола из штанов, однако, кончились и они. Машина понеслась мимо лозунгов и перекрестков, но не в сторону Татьяны, а в сторону столовой («Нам тоже не мешает заправиться», - сказал белобрысый). Водило остановился возле ПОПа № 1 (не того, где работала Вера). Оно - для удобства населения и по просьбам трудящихся - было закрыто на обед. - Будем ждать или поедем? - спросил водило. - Поедем, - сказал Зайчиков. Машина поехала - но не в сторону Татьяны и досок, а в сторону Веры и горохового супа. К какой из этих женщин приведут нашего героя судьба и белобрысый водило? Кто из них вам милее, читатель? Обе красивы, обе современны, обе богато одарены. Признаться, Вера мне очень нравится, но Татьяна почему-то влечет больше - может быть, потому, что я люблю женщин бальзаковского возраста, а может, потому, что мне тоже нужны доски. Однако мои симпатии ни в коей мере не могут повлиять на симпатии и передвижения Зайчикова - он стремится навстречу своей судьбе, и я в силах лишь описать ее - судьбу, но не изменить.
Итак, машина остановилась у второй (и последней) столовой Сосновки. Столовая опять была пуста. - Пива нет, - сказал водило. К столику подошла официантка с золотыми сережками, золотой цепочкой и золотым колечком. - Здравствуй, красавица, - сказал водило. - Что сегодня у вас дают? - Гороховый суп и рыбу, - сказала официантка, глядя вдаль. - А жрать-то это можно? - засомневался водило. - Без понятия, - сказала красавица. - Ну хорошо, тащи, что есть, - сказал водило. - Можешь первое и второе сразу, чтобы не ждать? - А мне без разницы, - сказала официантка. - Тогда, Надежда, шевелись, - сказал водило. - А то вот товарищ торопится. - Куда? - лениво полюбопытствовала Надежда, складывая грязные тарелки на поднос. - На тот свет, - удачно сострил водило. - Я тороплюсь за досками, - хмуро напомнил Зайчиков о цели путешествия. - Без разницы, - сказал водило. - Кто торопится жить, на тот свет спешит. Надежда отошла. Да, читатель, Надежда, а не Вера. Судьба - это судьба. От нее не уйдешь и ее не обманешь. Что суждено - то суждено, а что не суждено - тому не бывать.
- Здравствуй, Верка, - сказал водило. - Что ты тут бездельничаешь? Действительно, за соседним столиком сидела наша - золотоволосая - Вера и пила пепси. - У меня выходной, - сказала Вера. - Я просто так тут сижу. - Поесть сюда пришла? - пошутил водило. - Ага, - интеллигентно ответила девушка. Рядом с Верой сидел красивый, как херувим, молодой тракторист, с которым Вера познакомилась вчера на народном гулянии «Пожарам не бывать!» и которого она привела в столовую, чтобы показать девочкам и упиться триумфом. - Миша, ты не знаешь, что сегодня в кино? - громко спросила она, когда Надежда проходила мимо. - Без понятия, - сказал Миша. - А куда мы пойдем - в кино или на танцы? - спросила Вера. - Без разницы, - сказал тракторист. - А что ты хочешь больше? - спросила Вера. - Без разницы, - сказал тракторист. - Я хотела спросить, чего ты хочешь больше - пепси или пива? - сказала Вера. - Пива, - сказал херувим. - Надя, принеси Мише пива, - сказала Вера. Зайчиков был уничтожен. Вернее, был бы уничтожен, если бы он узнал Веру, если бы смог отличить ее от Надежды, если бы догадался, что на месте счастливчика Миши пить пиво мог бы он сам, и, если бы неотступная дума о досках не затмевала его сознания.
Пообедав, друзья (то есть Зайчиков и водило) снова сели в машину, и она помчалась - но не в сторону Татьяны, а опять в сторону СМУ («Надо же там хоть два раза в день показаться», - объяснил водило). Приняв песок, машина помчалась, естественно, в сторону карьера. Водило затянул веселую песню. - Куда свалим песок - в карьер или на обочину? - спросил Зайчиков. - Без разницы, - сказал водило. - Я знаю одну обочину - лучше места не придумаешь, - сказал Зайчиков. - Где? - спросил водило. - В Петровке, - сказал хитрый Зайчиков. - Тыща, - сказал не менее хитрый водило. - Хрен с тобой, - сказал продолжавший мужать Зайчиков. Водило подъехал к дому доцента, развернул машину на задах огорода и - если подражать его действиям быстротой рассказа - вывалил песок и помчался дальше - на этот раз в сторону Татьяны, до которой было всего минут сорок езды. Зайчиков, замирая от восторга, сидел рядом. Достать в один день песок и доски! Мог ли он помыслить об этом в самых смелых своих мечтах? Вся сегодняшняя езда, казавшаяся ему бессмысленной мельтешней и суетой, вдруг приобрела почти мистический смысл и предназначенность. - Хреновая столовая, - сказал водило. - Столовая хреновая, - счастливо согласился Зайчиков. - А твоя баба как готовит? - спросил водило. Зайчиков стал вспоминать, что приготовила ему жена за последние месяцы, и ответил: - Ничего. - А моя раньше готовила хреново, - сообщил водитель. - Но я ее живо приучил. - Как? - полюбопытствовал Зайчиков. - Очень просто, - сказал водило. - Вот она, к примеру, знает, что я не люблю пересушенную яичницу. И если она мне такую стряпню подаст, я ее - хряп! - яичницей в морду. Прямо из сковородки. Пусть знает. - И какие у вас отношения? - поддержал Зайчиков мужской разговор. - Нормальные. Она у меня счастливая.
Зайчиков представил себе жену водилы, которая с трепетом возится у плиты, ожидая хозяина, а потом, если не получит яичницей в морду, действительно ходит весь вечер счастливая, и вздохнул. Он подумал о своей семейной жизни, сравнил, как водится, обеих супруг, и сравнение, как всегда в таких случаях, оказалось в пользу чужой жены, в данном случае - в пользу супруги водилы.
Машина уже ехала по территории заповедника. Навстречу из леса шли грибники с полными корзинками. На берегу озера рыбаки варили уху и раков, доставая из необъятных рюкзаков бутылки с пивом и другими жидкостями. У другого костра готовили шашлык. - Из лосиного мяса, - завистливо сказал водило. - И в бутылках тоже, небось, не кипяченая вода. - Останови на минуту, - сказал Зайчиков. Водило послушно нажал на тормоз. Доцент вышел из машины и нарвал ромашек. «Интересно, обиделась она или нет, что я вчера не приехал, - подумал он. - И что она мне скажет, когда увидит? Женщины так переменчивы...» Машина поехала дальше. Зайчиков машинально обрывал лепестки ромашки и шептал: «Обиделась... Не обиделась... Обиделась...» Получалось, что не обиделась. Зайчиков погадал на доски. Получалось, что будут. Тем временем показалась знакомая арка. «Добро пожаловать!» - сказала она. Машина остановилась. «Сегодня в продаже», - сказал знакомый щит и замолчал. «Вход строго запрещен», - сказала знакомая табличка. Сердце Зайчикова забилось (и простые доценты чувствовать умеют). Он пошел знакомым путем к знакомой двери. Она была заперта. Он отыскал другую дверь - тоже запертую. Обширный двор был пуст. Повсюду царила загадочная тишина. Зайчиков посмотрел вокруг, надеясь найти письмена на стене типа «Ушла на базу», «Уехала в райпо» или просто «Магазин сегодня не работает». Но он не увидел никаких скрижалей, кроме «Добро пожаловать» и «Вход строго запрещен». - Забыл предупредить, - сказал подошедший водило. - Доски грузи сам. Я пачкаться не собираюсь. Разве что за отдельную плату. - Хорошо, - машинально сказал Зайчиков. - Тыщу, - сказал водило. - Хорошо, - сказал Зайчиков. «А была ли Татьяна? - подумал он в отчаянии. - Может, ее и не было?» - Ну, шеф, где доски? - нетерпеливо сказал водило. - Ехать пора. - Поезжай, - сказал Зайчиков. - А груз? - спросил водило. - Склад закрыт. Не видишь, что ли? - сказал Зайчиков. Водило задумался. - Хорошо. Расплатись, и поеду. - За что платить? Досок-то нет, - удивился Зайчиков. - А мне без разницы, - сказал водило. - Плати. - И не подумаю, - отважно сказал Зайчиков. Так кролик, загнанный в угол, осмеливается иногда сопротивляться волку. - Мое время деньги стоит, - сказал водило. - Мое тоже, - сказал Зайчиков. - Я бензин потратил, - сказал водило. - Я потерял с тобой целый день, опоздал на склад, остался без досок. Плати, - сказал Зайчиков. - Ты что, ошалел? - сказал водило. - Ошалел, - согласился доцент. Водило намекнул на близкие отношения, в которых он некогда состоял с матерью собеседника. Зайчиков проигнорировал эту инсинуацию. - Давай хотя бы половину, - уступчиво сказал водило. - Не дам, - сказал Зайчиков. - . . . . . . . . . . . . . . , - сказал водило. - Все равно не дам, - ответствовал Зайчиков. - . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . ., - пулеметной очередью прошил противника белобрысый. Зайчиков зашатался, но устоял. - Сказал не дам, значит, не дам. - . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . ., - сказал водило. - Из этого не следует, что я должен платить, - сказал Зайчиков. Водило хлопнул дверью кабины и уехал. Несмотря на несостоявшееся свидание, Зайчиков почувствовал себя мужчиной. «Приеду сюда завтра утром. Пораньше, - подумал он. - Надо ковать доски, пока они есть».
Быстро наступала холодная августовская ночь. Зайчиков вздохнул и зашагал к дому. На четвертом километре он согрелся, на восьмом ему стало жарко. На десятой версте показались знакомые огоньки родной Петровки. Собрав последние силы, Зайчиков ускорил шаг и добрался до села, которое оказалось Михайловкой (в темноте лесные дороги трудно отличить одну от другой». Еще раз собрав последние силы, Зайчиков повернул в сторону Петровки. Моросил дождь, под ногами сочно чавкала глина, в лесу жалобно кричала какая-то птица и слышалось чье-то завывание. Из статьи защитника природы Иванова-правнука Зайчиков знал, что звери в этих краях давно уже истреблены, но ему все равно было не по себе. Он боялся людей, которые пока еще истреблены не были. Но вот край неба посветлел, воздух из черного стал серым. Зайчиков сообразил, что в Петровку идти уже нет смысла и, снова собрав уже самые последние силы, повернул назад в сторону склада. «Хоть бы какая-нибудь попутная машина», - подумал он. Но машин не было. И только когда уже стала видна знакомая арка, послышался рокот мотора. «Если грузовик, договорюсь о досках», - подумал Зайчиков.
Из-за поворота показалась машина - не легковая, но и не грузовая - так, нечто среднее. Зайчиков сразу понял, что для досок она не годится, и голосовать не стал. Но машина остановилась сама и приветливо подмигнула Зайчикову синим глазом. Из кабины вылез сержант милиции и сказал: - Садись. Зайчиков, с трудом сохраняя равновесие на скользкой дороге, радостно забрался в небольшой полутемный фургон, и машина пошла вперед по лужам и ухабам. Когда глаза привыкли к полутьме, Зайчиков оценил обстановку. На полу фургона, несмотря на тряску, мирно спали два небритых субъекта. В углу сидел скучающий пожилой милиционер. - Вы меня высадите у склада? - спросил Зайчиков. - Где надо, там и высадим, - успокоил доцента милиционер. - А куда мы едем? - спросил Зайчиков. - Объезжаем лес, - с готовностью сказал милиционер. - Зачем? - спросил Зайчиков. - Много работы, - сказал милиционер. - Какой работы? - не понял Зайчиков. - В лес едут грибники, охотники, рыболовы. И все берут с собой ножи, ружья, бутылки. И чем больше они берут бутылок, тем больше у нас работы. Понятно? - В общих чертах, - сказал Зайчиков. - Впрочем, качество бутылок тоже имеет значение, - сказал словоохотливый милиционер. - Ежели, допустим, бутылка хорошая, то при встрече с ней разбивается череп, а если плохая - то бутылка. Зайчиков вспомнил курс физики (тема - центральный удар шаров) и сопротивление материалов (ударная прочность) и решил дополнить свой теоретический багаж практическими сведениями. - Ну, и что, по-вашему, надежнее? - поинтересовался он. - Бутылка теперь пошла не та, - убежденно ответил милиционер. - А головы, наоборот, становятся крепче. Доцент подумал о своих студентах и согласно кивнул. - Другое дело - бутылка из-под шампанского, - продолжал развивать свои концепции собеседник Зайчикова. - Те еще более или менее. Но их в лес не берут. Культура не доросла.
Доцент замолчал, думая о сложных экологических связях между качеством продукции стекольных заводов, жизнью леса и количеством работы у милиции. Машина остановилась. Субъектов растолкали, кое-как подняли и вместе с Зайчиковым провели в мрачное здание тюремнобольничного облика. - А где склад? - спросил Зайчиков. - Документы, - сказал лейтенант сурового вида. - У меня нет с собой документов, - сказал Зайчиков. - А как я узнаю, кто ты такой? - спросил суровый лейтенант. - Я доцент Зайчиков, - сказал Зайчиков. - Доценты на дорогах не валяются, - сказал лейтенант, глядя на мокрый и покрытый жирной глиной плащ нашего героя. Из кармана плаща торчал букетик увядших ромашек. - Я не валяюсь, я просто попал ночью в лес. - Просто ночью в лес не попадают, - сказал лейтенант. - Где работаешь? - Я же сказал, что я доцент, - сказал Зайчиков. - Доценты тоже пьют, - сказал сержант. - А где, собственно, я нахожусь? - осведомился Зайчиков. - Он даже не знает, где он находится. - В медвытрезвителе Сосновки, - проявил свою осведомленность сержант. У Зайчикова волосы зашевелились дыбом. - Но я совершенно трезв, - сказал он. - От тебя разит за версту, - сказал лейтенант. - Это от моих соседей, - сказал Зайчиков, косясь на вновь уснувших субъектов. Сержант вышел в соседнюю комнату и вернулся с подписанной и припечатанной справкой врача, удостоверявшей, что Зайчиков находится в состоянии тяжелейшего алкогольного опьянения. - Это безобразие, - сказал Зайчиков. - Я вообще не пью. - Может, ты вообще и не ешь? - спросил сержант. - Я буду жаловаться, - сказал Зайчиков. - Вытрезвитель - хозрасчетное учреждение, - сказал лейтенант. Про самоокупаемость и самофинансирование слышал? Нужно быть сознательнее.
Санитары увели упирающегося доцента в большую палату, где громоподобно храпела дюжина алкашей, усмирили его парой зуботычин и уложили в постель. Зайчиков решил из принципа не смыкать глаз, но злоключения всех этих дней сломили его, и он мгновенно уснул. Спустя сутки его подняли, вручили счет на круглую сумму за оказанные услуги, отправили письмо по месту работы и отпустили восвояси. Отдохнувший Зайчиков добрался до дачи, переменил костюм, нарвал новый букет ромашек, на удивление быстро нашел грузовик (всего за три лимона и без верха) и поспешил к Татьяне. Ворота, арка и щит были на месте, дверь не заперта. Взволнованный доцент поправил галстук, пригладил волосы и переступил знакомый порог. За знакомым столом сидел незнакомый молодой человек лет сорока пяти приятного вида. Зайчиков споткнулся и остановился. - А где Татьяна? - спросил он, пряча букет за спину. - Я вместо нее, - сказал приятный молодой человек. - Вы по какому поводу? - Я, собственно, в отношении... - Говорите свободно, я заменяю ее во всех отношениях, - сказал молодой человек, приятно улыбаясь. Зайчиков подумал, что молодой человек, несмотря на его достоинства, во всех отношениях Татьяну заменить не может, и незаметно сунул букетик в карман. - Я, собственно, в отношении досок... - сказал он. - Досок нет, - сказал молодой человек приятным голосом. - Я знаю, но... - Но она вам обещала? - догадался молодой человек. - Да, - с облегчением сказал Зайчиков. - Я припоминаю, она мне о вас говорила, - сказал молодой человек. - Ведь ваша фамилия... э-э... - Зайчиков, - сказал Зайчиков. - Совершенно верно, у меня даже записано, - сказал молодой человек, доставая блокнот и делая в нем пометку. - Только она не сказала, сколько и что именно она вам обещала. - Один кубометр дубовых, - сказал Зайчиков. - Дубовых? - поднял брови молодой человек. - Я согласен на любые, - на всякий случай сказал Зайчиков. - И еще она не успела мне сказать, на каких условиях вы договорились, - сказал молодой человек. - Что значит «условиях»? - не понял Зайчиков. Молодой человек вздохнул и, хотя поблизости никого не было, понизил голос. - Вы же понимаете, дубовые доски просто так не даются. Зайчиков задумался. Рассказ об осетрине, коньяке и внезапно вспыхнувшей симпатии был бы неправдоподобен, неуместен и бестактен. - Ни о каких условиях речи не было, - твердо сказал Зайчиков. - А если припомнить? - мягко, но настойчиво сказал молодой человек. - Мне нечего припоминать, - сказал джентльмен Зайчиков, готовый скорее остаться без досок, чем бросить тень на репутацию женщины. Это благородство, как мы скоро увидим, было вознаграждено.
Молодой человек стал листать какие-то бухгалтерские книги и сверять их со своим блокнотом. – Скажите, пожалуйста, а когда будет Татьяна? - спросил доцент. - Года через три, - сказал молодой человек. - А где она? - спросил побледневший Зайчиков упавшим голосом. - Сидит, - сказал молодой человек приятным голосом. - Как же так, - пролепетал Зайчиков заплетающимся языком, - ведь еще буквально несколько дней тому назад... - Все под богом ходим, - сочувственно сказал молодой человек. - И давно ее...? - спросил Зайчиков. - Вчера, - сказал молодой человек. - Суда, правда, еще не было. - А вы, значит, вместо нее? - спросил Зайчиков. - Не совсем, - сказал молодой человек. - Я заместитель начальника ОБХСС.
Зайчиков сел. Молодой человек придвинул к себе стопку бумаги и начал дружески расспрашивать доцента о том о сем. Зайчиков показал, что он Зайчиков, что он работает доцентом, с Татьяной почти не знаком, виделся с ней всего один раз, ходов к ней никаких не имел, никогда о ней раньше не слышал, фамилии ее не знает, денег ей не давал и никогда ничего у нее не покупал. Все это было чистой правдой, каковая и была занесена в протокол, который аккуратно вел сотрудник и который был подписан обеими сторонами. Через четыре часа приятный молодой человек неохотно отпустил Зайчикова. - Я не прощаюсь, - сказал он, прощаясь. Шатающейся походкой доцент пошел к выходу, но у порога остановился. - Как вы думаете, может ли быть, что Татьяну при определенных условиях скоро выпустят? - спросил он. - Да, - ответил заместитель начальника отдела по борьбе с хищениями собственности. - То есть признают невиновной и отпустят насовсем, а то и вообще дело не заведут? - спросил Зайчиков. - Нет, - сказал заместитель начальника отдела по борьбе с хищениями собственности. - Значит, она неминуемо будет сидеть и другого варианта быть не может? - спросил Зайчиков. - Да, - сказал заместитель начальника отдела по борьбе с хищениями собственности. Зайчиков вышел. У ворот его преданно ждал шофер, которому до зарезу нужны были деньги. Зайчиков отдал ему обещанное, с комфортом, но без досок добрался до Петровки и, приняв валидол, рухнул в постель.
В эту ночь Зайчикову опять снился сон, более странный, чем четвертый сон Веры Павловны (с тех пор, как он поселился на даче, нервы начали пошаливать, и его стали посещать сны). Ему снилось, что агент некоего торгового учреждения объезжает дачевладельцев и спрашивает их, что и в каком количестве им нужно доставить. На другой день в назначенный час машина развозит песок, доски, цемент, известь, удобрения. Никакой спешки, гонки, суеты - даже скучно. На этот раз агент стучался к Зайчикову, но наш герой никак не мог встать и открыть. «Он не достучится, и я останусь без досок», - в холодном поту подумал Зайчиков, не в силах шевельнуть даже пальцем. Тяжело дыша, он сделал последние усилия и... проснулся. В дверь стучали. Доцент сообразил, что он уже не спит, встал и открыл дверь. В сумраке ночи перед ним стояли двое - или ему показалось, что стояли? Лица их были бледны, голоса звучали как из могилы. - Хозяин, доски нужны? - спросил Первый. Зайчиков ущипнул себя за руку. - Хозяин, доски нужны? - глухо повторил Первый. - Нужны, - признался Зайчиков. - Говори, где выгружать, - сказал Второй. Зайчиков ущипнул себя за вторую руку. Видения не исчезли. - Прямо у ворот и сбрасывайте, - сказал он. - Нам у ворот не с руки, - сказал Первый. - Мы лучше их тебе прямо к нужнику снесем. Зайчиков ущипнул себя за третью руку. Добрые духи исчезли в потемках. «Все-таки приснились», - с сожалением осознал Зайчиков. Однако вскоре призраки снова возникли из ночного мрака. - Готово, - сказали они. - Спасибо, - прочувственно сказал Зайчиков. - Спасибо не булькает, - сказали призраки. - Сколько с меня? - смутился Зайчиков. - Сколько дашь, - скромно сказал Первый дух. - Пули, пули, пули нужны, - пропел Второй дух. - Тугрики, тугрики, тугрики, - вторым голосом подтянул Первый. - Огонь горит, а залить нечем, - романтически-исповедально поведал Второй. - Досточки-то, сам видишь, - не то, что из магазина. - А откуда они? - полюбопытствовал наивный Зайчиков. - Не бойся, на них не написано, - сказал Первый. - В хозяйстве лишние оказались, - туманно объяснил Второй. Зайчиков достал металл, за который гибнут люди, но призраки, как оказалось, гибли по другой причине. - Мы бы предпочли в твердой валюте, - интеллигентно сказал Первый. - Точнее - в жидкой, - сказал Второй. - Не знаю, найду ли, - застеснялся Зайчиков. - Надо, начальник. Понимаешь, надо! - замогильным голосом сказал мертвенно-бледный призрак. - Прямо сейчас, - заверил Второй, сжигаемый адским огнем. Зайчиков достал две бутылки из неприкосновенного запаса. - Стаканчики бы, - сказал призрак, проворно откусывая пробку. - Чего откладывать-то, - согласился Второй. Горлышко застучало о стакан. Через полторы минуты духи исчезли, благосклонно приняв в дополнение к твердо-жидкой валюте некоторое количество бумажной.
Зайчиков проснулся. Пылинки весело резвились в солнечных лучах. - Странный сон, - подумал доцент. Выйдя в кухню, он вздрогнул. На клеенке стояли две пустые бутылки, рядом - два стакана. Зайчиков глянул в окно. В заветном углу сада блестели аккуратно сложенные струганые доски! Ромашки не обманули нашего героя. Вот наглядный урок тем, кто не верит в сверхестественное!
Зайчиков возликовал. Он сиял, светился, он улыбался, хохотал, пел песни и приплясывал. Он робко трогал доски, нежно их гладил и шептал им ласковые слова. Все-таки есть в дачной жизни радости, недоступные простым смертным!
Но вдруг Зайчиков посерел, затем побледнел, потом почернел и, наконец, позеленел. Он вспомнил приятного молодого человека. «А если он узнает что тогда впрочем откуда ему узнать как откуда Дарья донесет какое ей дело соседям до всего есть дело проклятые призраки зачем я с ними связался я думал это сон пришьют нетрудовой доход а почему нетрудовой все лето пашу и почему доход расход и еще какой но разве им объяснишь куда теперь доски девать не сжигать же а если и сожгу что тогда начинать все снова это выше моих сил интересно сколько дадут Татьяне а может выпустят и как назло доски такие ровненькие гладенькие светленькие сегодня же их выброшу и как их выбросишь это же не огрызок яблока нужна машина и грузчики ни за что не выброшу а молодой человек?» Этот бурный поток сознания проносился через воспаленный мозг доцента двое суток, затем стал самоистощаться и, наконец, затих, остановленный литром валерьянки. Доцент принял разумное решение как можно скорее превратить предательские доски в туалет, покрасить свежее дерево в тусклый зеленый цвет и исчезнуть в город, тем более что отпуск шел к концу. Правда, для реализации намеченной туалетной программы нужно было еще достать мешок цемента (проблема), ручку для двери (проблема», лист шифера и кусок рубероида (проблема), банку краски (еще какая проблема), но начинать строительство можно было и с имеющейся наличностью. Позеленевший (даже без дефицитной краски) Зайчиков выполз из дому, постарался как можно приятнее улыбнуться Дарье, подарил ей свою единственную ценность - персональный компьютер - и отправился к умельцам. Рейд в тыл врага выявил, что Дерунов подался на Крайний Север за капустой, а Разуваев и Колупаев уволены за чрезвычайную любовь к «трем семеркам» (их ли вина, что апельсины в совхозной лавке не продавались? Задаток был безвозвратно потерян, но мужественный Зайчиков, закаленный ударами судьбы, даже не дрогнул. Он тут же устремил себя на поиски других специалистов, и удача сопутствовала ему.
На большом перепаханном картофельном поле копошились люди. Они раздумчиво выковыривали клубни из мокрой земли, бросали их в ящики и сносили в большие кучи, гнившие под дождем. На краю поля у самой дороги сидели три мужика и курили. - Здорово, мужики! Закурить не найдется? - сказал некурящий Зайчиков. У мужиков нашлось. Доцент присел рядом на картофельный ящик и, делая вид, что курит, стал прислушиваться к разговору. - Подневольный труд - признак нездоровья общества, - сказал мужик в сером ватнике. - Так погиб Рим, так развалился феодальный строй, уступивший место системе свободного найма. - Вы правы, - сказал мужик в синей спецовке. Крепостное право изжило себя по меньшей мере два века назад, но мы до сих пор не можем отказаться от его принципов. - Я был и в Париже, и в Токио, и в Эдинбурге, но нигде не видел ничего подобного, - сказал третий мужик. - Там бывает несправедливость, даже жестокость, но не может быть бессмыслицы. Бессмыслица бывает только у нас. - О чем речь? - спросил Зайчиков. - О картошке, - сказал мужик в ватнике. - Вы не находите, что это безнравственно? - Что именно? - спросил Зайчиков. - То, что мы с вами убираем картошку? Зайчиков не нашелся что ответить. - Не только безнравственно, но и противоправно, - сказал мужик из Эдинбурга. - Хуже всего, что это бесхозяйственно, - сказал мужик в спецовке. Зайчиков молчал, подавленный кругозором и пессимизмом собеседников. - В конце концов, этот итог закономерен, - сказал мужик в спецовке. - Полвека делалось все возможное, чтобы задушить крестьянина. Его насиловали, обирали, принуждали, навязывали ему руководителей, ему диктовали. У него отбирали участки и снова давали, отнимали скот и заставляли его разводить, приказывали сеять и запрещали сеять. Просто удивительно, что еще есть какая-то еда. А ведь требовалось только одно - сказать: вот вам земля, и хозяйничайте сами, как вам выгоднее. - А вы кто? - спросил Зайчиков. - Инженер, - сказал мужик в спецовке. - Строитель? - с надеждой спросил Зайчиков. - Электронщик, - удрученно сказал мужик. Доцент вздохнул, распрощался с мужиками и зашагал к себе. «Раз уж приобрел дом, надо научиться все делать самому. Или я не мужчина? - размышлял он по дороге. - Не зависеть же всю жизнь от пьяных умельцев. И денег не напасешься, и ничего не сделаешь». На том он и порешил. Правда, Зайчиков никак не мог избавиться от устарелых представлений, что пироги должен печь пирожник, а тачать сапоги - сапожник, и с сожалением расстался с мечтой написать монографию и сделать изобретение, которое принесло бы - хоть и не ему - семьдесят миллионов.
Степаныч тайком от Дарьи одолжил соседу инструменты. Доцент засучил рукава, и дело закипело. Вот уже сделан первый удар молотком (по собственному колену), всажена первая заноза и ловко разрублен топором левый ботинок (нога, правда, осталась цела - спасла железная набойка). Вот уже торцом доски воздвигнут синяк под правым глазом, а вот пошла в дело ножовка: вжик вжик, вжик вжик. Сначала она бойко перепилила доску, а потом взялась за кисть доцента. Из глубокой рваной раны фонтаном брызнула кровь. - Дело дрянь, - озабоченно сказал Степаныч. - Отрежут. - Подумаешь, беда. Рука - не хрен, не страшно, - сказала Дарья, демонстрируя этим афоризмом доскональное знание мужской анатомии. - Не дай бог гангрену или столбняк схватить, - сказал Степаныч. - Дом-то завещан? - спросила Дарья. - Жми в Сосновку, там в полуклинике травма есть, - сказал Степаныч. - Инструмент-то никак наш, - сказала Дарья. - Забрать надо. - Только кровь останови, не то по дороге копыта откинешь, - сказал Степаныч. Зайчиков кое-как перетянул руку жгутом, обмотал кисть полотенцем и поспешил к автобусной остановке. Там на рюкзаках сидели веселые грибники-туристы с гитарой и пели. Песни были о любви, дружбе и крепком мужском товариществе. Подошел автобус. Веселые ребята умело взяли его штурмом, бережно внеся туда гитару и отшвырнув в сторону Зайчикова. Девушка, наблюдавшая из окна автобуса за посадкой, возмущенно сказала: - У самого вся рука в крови, а еще куда-то лезет. Автобус уехал. Полотенце покраснело - должно быть, от стыда за своего владельца. Мимо неслись автомобили. Зайчиков стал голосовать здоровой конечностью. Девятьсот девяносто девятый водитель откликнулся на его молчаливый призыв и, остановившись, приветливо приоткрыл дверцу. - В Сосновку, - сказал Зайчиков. - Сколько дашь? - спросил автолюбитель. - Зайчиков назвал обычную цену. - Умножь на три, - сказал автолюбитель. - Только смотри, чтобы кровь не попала на обивку.
Через двадцать минут машина подъезжала к поликлинике - величественному пятиэтажному зданию, гордости сосновского СМУ. - Деньги забыл, - смущенно сказал Зайчиков. - Выходил из дома в таких обстоятельствах... Автолюбитель нахмурился. - Нехорошо, - сказал он. - Мы так не договаривались. - Вы, как я понял, часто ездите по этой дороге, - сказал Зайчиков. - Заезжайте ко мне в любое время, и я заплачу. Мой адрес... - Нет, приятель, так не пойдет, - сказал автолюбитель. - Поедем сразу к тебе. - Дайте я сначала хоть перевяжу руку, - сказал Зайчиков. - А я буду стоять и ждать? - удивился автолюбитель. Машина помчалась назад в Петровку, а оттуда - снова в Сосновку. - Значит, туда, обратно и еще раз туда. Плати за три рейса, - подытожил водитель.
Зайчиков расплатился и вышел. Рука сильно болела, полотенце отяжелело и набрякло. Зайчиков снял его, незаметно выбросил в какую-то яму и торопливо поднялся на крыльцо. Обогнав в вестибюле мужчину на костылях, он подошел к окошку регистраторши. Перед окошком стояла молодая женщина в красной велосипедной шапочке и поношенной футболке с короткими рукавами. На футболке крупными буквами по-английски было напечатано: «Я - ДЕВУШКА!». Немного ниже бежала мелкая надпись: «Эта рубашка куплена очень давно». - Скажите, пожалуйста, где находится... - начал Зайчиков. - Куда вы претесь без очереди? - сказала женщина в красной шапочке. - Но ведь здесь нет очереди, - высказал свое мнение Зайчиков. - А я, по-вашему, кто? - сказала Красная Шапочка. - У меня травма, - сказал Зайчиков. - Я тоже сюда не в гости к бабушке пришла, - сказал Красная Шапочка. - Но мне только спросить, - сказал доцент. - И мне только спросить, - сказала Красная Шапочка. – Ну, так и спрашивайте скорее, - сказал Зайчиков. - Из вас кровь хлещет, - сказала Красная Шапочка. - Станьте подальше, а то кофточку мне запачкаете. - Простите, но я держу руку достаточно далеко от вашей кофточки, - грубо сказал Зайчиков. - А мне, наоборот, кажется, что слишком близко. - Вы на что намекаете? - возмутился доцент. - Все мужчины одинаковы, - суммировала свой опыт Красная Шапочка. - Плевать я хотел на вас и на вашу кофточку, - вежливо, но твердо сказал Зайчиков. - Моей руке сейчас не до этого. Спрашивайте, что вам там нужно, и проваливайте отсюда.
Полные сдержанного достоинства слова Зайчикова произвели на Шапочку должное впечатление, и она, вякнув на всякий случай «А вы не распоряжайтесь», чтобы оставить поле боя за собой, обратила свой нежный лик к регистраторше, которая неторопливо, но целеустремленно щелкала семечки. - Мне бы к врачу... - стыдливо сказала Красная Шапочка. - Кажется, сейчас принимает доктор Иваненко, - сказала регистраторша. - Это мужчина или женщина? - стыдливо спросила женщина. - Мужчина, - бесстыдно ответила регистраторша. - А мне бы хотелось к женщине, - сказала женщина. - Так записывать или что? - сказала регистраторша. - А другого доктора у вас нет? - спросила Шапочка. - Есть еще доктор Лавренюк. - А это кто? - Это доктор того профиля, который вас интересует. - А он мужчина? - Мужчина, - злорадно сказала регистраторша. - А мне бы хотелось женщину, - сказала женщина. - Мало ли что кому хочется, - сказала регистраторша. - Мне, может быть, наоборот, хочется мужчину. Но я же не требую. - А вы потребуйте, - сказала Шапочка. - Где? - спросила регистраторша. - Не знаю, - сказала Шапочка, - но где-то должны давать номерки. - Позвольте спросить, - вежливо вклинился Зайчиков. - Вас не вызывали, - отрубила Шапочка и вновь интимно заворковала в окошко. - А кто у вас еще есть по этой специальности? - Доктор Файнберг, - сказала регистраторша. - Она-то по крайней мере женщина? - с надеждой спросила женщина. - Нет, она тоже мужчина, - безжалостно сказала регистраторша. Зайчиков тихо застонал, проклиная, выражаясь слогом Данте, и день, и час, и семя своего зачатья. «Я зверею, - подумал он. - Это нехорошо. Надо взять себя в руки». – Ну, хорошо, запишите меня к доктору Файнбергу, - стыдливо сказала Красная Шапочка. - На когда? - спросила регистраторша. - Лучше на сегодня, - сказала Шапочка. - На сегодня нет номерков. - А на завтра? - На этой неделе вообще нет. - А к доктору Иваненко есть? - К Иваненко есть. - Но мне бы хотелось больше к доктору Файнбергу. - Дайте мне задать всего один вопрос, а потом разговаривайте хоть до утра, - взмолился Зайчиков. - Закройте носоглотку, - сказала Красная Шапочка. - Вот псих, - сказала регистраторша. - Пусть спросит и отвяжется. - Еще чего, - сказала Шапочка. - Пошла ты.... - сказал Зайчиков, используя недавно освоенные им богатство и сильную в изображениях краткость российского языка, воспетую еще Ломоносовым. - Так бы сразу и сказал, - уважительно ответила Шапочка, уступая место у окошка. - Интеллигентные люди всегда могут договориться. - Куда мне обратиться с поврежденной рукой? - сказал Зайчиков. - Вы что, слепой? - сказала регистраторша, выстреливая со словами шелуху и заправляя рот новым семечком. - Нет, у меня распилена кисть. - А я вам говорю - вы слепой? - пальнула регистраторша и снова зарядила свою мортиру. - Нет, у меня кисть, - сказал Зайчиков. - Вы глухой, что ли? - дала залп регистраторша. - Это вы глухая, - сказал Зайчиков. - Я вам в сотый раз говорю - у меня рука. - Я же говорила, что он псих, - сказала регистраторша. У Зайчикова застучало в висках, но он взял себя в руки, перевел дыхание и сосчитал до десяти. «Мне хорошо, - сказал он себе, - в любой обстановке я чувствую себя легко и спокойно». - Да, - сказал он регистраторше, - я слепой и глухой. Кроме того, я немой, хромой и кривой. И я псих. А теперь скажите, куда мне идти с поврежденной рукой. - Читайте объявление, - сказала регистраторша. - Надоело сто раз на дню всем одно и то же говорить.
Зайчиков перевел взгляд наверх, потом направо и снова наверх и увидел маленькую грязную бумажку, на которой было нацарапано: «Травмопункт в 108 каб.» - Спасибо, - по неизжитой привычке сказал он. - А где сто восьмой кабинет? - Направо, первый этаж, - с омерзением произнесла регистраторша. Зайчиков поплутал по темным коридорам. Найдя сто восьмой кабинет, доцент увидел на двери записку, в которой шершавым языком плаката сообщалось: «Травмопункт переведен в 504 каб., 5 эт. Администрация». У дверей лифта висела третья записка, в которой необыкновенно предупредительная и все предусмотревшая администрация любезно извещала, что он не работает. Зажав руку, чтобы кровь сочилась медленнее, Зайчиков устремился все вперед и выше, обогнав между первым и вторым этажом мужчину с костылями. - Все топаем? - бодро осведомился Зайчиков. - Топаем, - жизнерадостно отозвался инвалид. - В травму? - А куда же еще? - излучая счастье, подтвердил костылевладелец. - Я бы помог, да у меня рука, - сказал Зайчиков и заторопился все вперед и выше. У дверей пятьсот четвертого кабинета он перевел дух и постучал. - Куда торопимся, молодой человек? - ласково спросил мужчина с переломанным носом. - К врачу, - находчиво ответил Зайчиков. - А мы, по-вашему, к папе римскому? - еще находчивее ответила женщина с отрезанным ухом. Зайчиков бросил взгляд в перспективу. Вдоль коридора частью сидел, но главным образом стоял народ. - Мне нужно быстро, - воззвал Зайчиков к народу, но народ безмолвствовал. - У меня большая потеря крови, - сказал Зайчиков. Никто даже не улыбнулся. - У меня кружится голова, - простонал Зайчиков. Этот каламбур тоже не произвел на очередь никакого впечатления. - У меня травма, - прошептал Зайчиков. - У меня тоже не сифилис, - сказал мужчина с переломанным носом. - Нельзя ли повежливей? - сказала женщина с отрезанным ухом. - А что я такого сказал? - вопросил мужчина. - Вы сказали грубость и пошлость. - Вы работаете редактором в толстом журнале? - полюбопытствовал мужчина. - Нет, - отрезала женщина с отрезанным ухом. - Странно, - сказал мужчина. - Обычно такие брезгливые уши бывают только у редакторов. - Я работаю не в толстом журнале, а в детском издательстве, - сказала женщина. - Понятно, - сказал мужчина со сломанным носом. - Меня ваша грубость оскорбляет не как редактора, а как женщину, - сказала женщина. - Не знаю, как там насчет женщины, а как редактор вы бы должны были к этим словам привыкнуть, - сказал безносый. - Например, триппер дважды упоминается в пьесе «Деревенская жена» английского драматурга Уичерли, а она была написана еще в восемнадцатом веке. Слова «сифилис», «гонорея», иногда «французская болезнь» или «дурная болезнь» неоднократно встречаются в произведениях русских классиков от Пушкина до Куприна. В «Иосифе Швейке» слово «сифилис» вообще дежурное блюдо. Сифилисом болел и от него умер знаменитый импрессионист Эдуард Мане. Вольтер... - Вы филолог? - спросила редакторша. - Нет, я специалист по венерическим болезням. - Вы очень начитанный врач, - одобрительно сказала редакторша с отрезанным ухом. - Я не говорил, что я врач, - возразил мужчина. - Я не лечу эти болезни, я болел ими. Четыре раза. Вот только СПИД еще не охватил. - И вам не стыдно в этом признаваться? - Стыдно должно быть не мне, а медицине, которая уверяла, что эти болезни у нас давно ликвидированы. - А разве нет? - Ликвидированы были не болезни, а упоминание о них. Когда я первый раз заразился гонореей... - Ради бога, избавьте нас от подробностей вашей частной жизни. - Не беспокойтесь, я давно уже совершенно здоров. - Я потерял ведро крови, - робко прервал Зайчиков эту содержательную дискуссию. - Что вы мне посоветуете делать? - Спросить, кто последний, - сказал безносый.
Зайчиков покорился судьбе и включился в очередь. Прислонившись к стенке, чтобы не упасть, он стал рассматривать большой плакат «Наша медицина - самая гуманная в мире». Шрифт был очень красивый. Для усиления образного напора художник вместо е написал э, и потому слова «мэдицина» и «в мирэ» производили особо сильное впечатление. Ниже плаката висел красиво оформленный санпросветлисток с крупной шапкой «Это должен знать каждый». На нем были изображены симпатичные глисты, показанные в двадцатикратном увеличении, первые признаки начинающегося геморроя и соблазнительная женская грудь, пораженная раковой опухолью.
Между тем время шло. Из раны сочилась кровь, отмеряя секунды, минуты и часы. Эта клепсидра пришлась не по душе возникшей Ферапонтовне. - Чего ты тут торчишь? - зарычала она. - Налил крови, а я убирай. - А где мне стоять? - слабо пискнул Зайчиков. - Не мое дело! - изрекла уборщица. - На улице, в подвале, в туалете - где хочешь, а тут грязь не разводи. Еще хоть каплю увижу, будешь сам мыть. Руку-то, руку убери. - Куда? - с жадным интересом спросил Зайчиков. Мужчина со сломанным носом вынул из кармана бутылку из-под водки и широким жестом протянул доценту. Тот обрадованно подставил горлышко под струйку крови. - Вообще-то, я хотел обменять ее на пиво, - сказал мужчина со сломанным носом, но уже без бутылки. - Я могу заплатить, - сказал Зайчиков. - Какие там деньги, - отмахнулся мужчина. - Пивом отдашь. - Мне почему-то казалось, что с травмой попадают к врачу значительно быстрее, - сказал Зайчиков. - Быстро бывает только в кино, - сказал мужчина. - В книгах тоже бывает быстро, - сказала редакторша. - Одного мальчика сбила машина, через две минуты он умер, спустя пять минут его оперировали, а еще через пять минут он уже снова был живой. - Вранье, - сказал мужчина. - Я сама книжку выпускала, - призналась редакторша. - Вранье, - повторил безносый. - Представляю, как вы там наредактировали. Редакторша возмутилась. - Если хотите знать, я изменила всего два слова: Филадельфию переправила на Тюмень, а мальчика Майкла на Мишу.
За приятной беседой протекли шесть часов. Сердобольная очередь пожертвовала Зайчикову еще две пустых бутылки. - Кровь сдай на донорский пункт, - посоветовал мужчина. - Не знаешь, сколько за литр дают? - Не знаю, - сказал Зайчиков. - Думаю, на пол-литра хватит, - задумчиво и завистливо сказал мужчина. - Следующий! - услышал Зайчиков. Доцент, шатаясь, вошел в пятьсот четвертый кабинет. - У меня рука, - сказал он. - Подождите, - сказала сестра. - Можно я сяду? У меня голова кружится, - сказал Зайчиков. - Это от потери крови, - сказала сестра, придвигая к себе лист бумаги. - Фамилия? - Зайчиков, - сказал Зайчиков. - Где ваша карточка? - поинтересовалась сестра. - Я давно не фотографировался, - сказал Зайчиков. - Вам должны были дать в регистратуре карточку. - Нет у меня никакой карточки, - виновато сказал Зайчиков. - Сходите и возьмите, - сказала сестра. - Сначала перевяжите руку, - попросил Зайчиков. - Как же мы можем вас обработать без карточки? - удивилась сестра милосердия. Зайчиков поднялся. - Меня шатает, - сказал он. - Алкоголь принимали? - строго спросила сестра. - Я не пью, - сказал Зайчиков. Сестра не отреагировала на неудачную шутку. Зайчиков пошел в регистратуру. На четвертом этаже он встретил костыленосца. - Все топаем? - дружески спросил доцент. - А как же? - жизнелюбиво отозвался костылепроходец.
У окошка регистраторши стояла Красная Шапочка, продолжая выяснять половую принадлежность врачей поликлиники. - Вы побледнели, - стыдливо сказала она. - От тоски по вас, - галантно ответил Зайчиков. - Интеллигентные люди всегда сумеют договориться, - стыдливо сказала Красная Шапочка. - Вряд ли я вам подойду, - высказал предположение Зайчиков. - Почему вы так думаете? - спросила Шапочка. - Я мужчина, - сказал Зайчиков. - В этом еще надо убедиться, - возразила Шапочка. - Сначала рука, - сказал Зайчиков.
Держась здоровой рукой за стенку, с карточкой в зубах, Зайчиков нетвердой походкой вошел в пятьсот четвертый кабинет. - Сестра разговаривала по телефону. - Извините, что так долго, - роняя карточку, как ворона сыр, сказал Зайчиков. - Регистраторша задержала. - А ты? - спросила сестра. - А я ее торопил, - сказал Зайчиков. - А она? - спросила сестра. - А она не хотела выписывать. - А ты? - А я ее торопил. - Мужчина, сидите тихо, - сказала сестра. - Не видите, я по телефону разговариваю. Зайчиков сел тихо. - Ты зря нервничаешь, - сказала сестра. - Делают на двенадцатой, а ты только на девятой. А я тебе говорю - на двенадцатой. Уж я знаю. Нет, на девятой еще рано. На двенадцатой. Превратившись в розовое облако, сестра расплылась в воздухе. Зайчиков сполз со стула. - Я тебе потом позвоню, - сказала сестра. - У меня тут больной вырубился. И все-таки я тебе советую - пока не делай. Подожди до двенадцатой. Ага. А кто его знает. Сидел-сидел и вырубился. Здесь это часто бывает. Ага. Я тебе потом позвоню. Сестра положила трубку, поправила прическу, достала нашатырный спирт, и Зайчиков восстановил контакт с окружающей средой. - Фамилия? - спросило розовое облако. - Зайчиков, - сказал Зайчиков. - На что жалуетесь? Зайчиков протянул окровавленную руку. - Адрес? - сказало облако. - Вы лучше забинтуйте, - сказал Зайчиков. - Больной, вы слишком много разговариваете. Ведите себя как полагается в медицинском учреждении, - сказало облако, постепенно принимая облик сестры. - Мне плохо, - сказал Зайчиков. - Год рождения? - гуманно спросила сестра. - Иод, новокаин, шприц, иглу, бинт, гипс, - сказал вошедший врач, бросив взгляд на руку Зайчикова. Спустя несколько минут Зайчиков, бережно неся зашитую руку, закрытую лангеткой, спускался по лестнице. Почти на самом верху ему встретился костылепроходец. - Все топаем? - улыбнулся доцент. - Уже притопал, - оптимистично ответил преподавателю обладатель ногозаменителя. - Карточка есть? - осведомился Зайчиков. - Нету, - предчувствуя нечто страшное, упавшим голосом признал костыленосец. - Ладно уж, я схожу, принесу, - почему-то сказал Зайчиков. - Вторичных сегодня не принимаем, - сказало облако, случайно проплывавшее мимо в сторону вэцэ. - Почему? - спросил костылевладелец. - Врач заболел, - снизошла до объяснения сестра. - Как же так? - удивился костыледержатель. - Врачи тоже люди, - поделилась своим знанием жизни сестра. - Почему же об этом сразу не сказали внизу? - А это уж вы внизу и спросите. Облако скрылось в туалете. Костыленоситель произнес несколько общепонятных слов и перестроился на орбиту снижения.
Зайчиков побрел к автостанции. - Здравствуй. Ты почему тогда не приехал? - услышал он знакомый голос. - Машину не нашел, - сказал Зайчиков. - Я так и думала, - сказала Татьяна. - Такого лопуха нельзя было посылать за машиной. Надо было самой организовать. - Я приехал потом, но вас уже не застал, - сказал Зайчиков. - Что с рукой? - спросила Татьяна. - Пустяки, - мужественно соврал Зайчиков. - А как вообще жизнь? - Нормально, - сказал Зайчиков. - Ты осунулся и даже поседел. - От хорошей жизни кудри вьются, от плохой - секутся, - залихватски ответил Зайчиков. - Ты сегодня свободен? - спросила Татьяна. - Как птица. - И я свободна, - сказала Татьяна. - А разве вас?.. - невнятно спросил Зайчиков. - Отпустили до суда, - сказала Татьяна. - А что потом? - спросил Зайчиков. - Суп с котом, - пожала плечами Татьяна. - Доски-то еще нужны? - Нет, - сказал Зайчиков. - Жаль, - сказала Татьяна. - Значит, ко мне не поедешь? - Поеду, - сказал Зайчиков. Татьяна, не оборачиваясь, взмахнула рукой, и проносившийся мимо пустой автобус тут же остановился как вкопанный. - Подбрось ко мне, - сказала Татьяна. Осчастливленный водитель развернулся и помчался к дому Татьяны. Мы проводим наших героев до ее дома и из скромности остановимся у порога, ибо ничто не дает нам права вторгаться в чью-либо частную жизнь. Скажем только, что Зайчиков узнал, наконец, что порой придумывают вечерами, и это ему понравилось. Впервые за долгие месяцы на его истомленную душу снизошел покой.
Есть ли смысл в нашей суете, в наших стремлениях и надеждах, если рано или поздно всему приходит конец? Об этом задумался еще Экклезиаст. Кончился отпуск (а с ним - строительный сезон) и нашего героя. Похудевший, но возмужавший Зайчиков вошел в свою городскую квартиру. - Совсем вернулся? - спросила супруга. - Почти, - сказал Зайчиков. - Съезжу еще раз забрать вещи. - Ну как, перестроил туалет? - спросила супруга. - Начал, - кратко, но выразительно ответил Зайчиков. - Дострою в будущем году. - Почему так долго? - удивилась супруга. - Быстро бывает только в кино, - сказал Зайчиков. - Ты просто разиня, - сказала супруга. - Захлопни носоглотку, - сказал Зайчиков. - И займись ужином. - Для ужина мне нужны деньги, - сказала супруга. - Денег нет и долго не будет. - Почему? - спросила супруга. - Все ушли на фронт, - сказал Зайчиков. - Что же делать? - спросила жена. - Яичницу, - сказал Зайчиков. - Но, если пересушишь, получишь ею по рубильнику. - Я тебя не узнаю, - почтительно сказала супруга, бросаясь к плите. - Ты меня еще узнаешь, - сказал Зайчиков, не узнававший сам себя.
Залаяла собака. Дарья толкнула Степаныча в бок. - Глянь, городской уезжает. Зайчиков стоял у калитки, держа в здоровой руке ключ. В дальнем углу сада, где был когда-то туалет, лежал штабелёк досок, прикрытый рубероидом. - За зиму стащат, - сказал Степаныч. «Надо будет самим прибрать, пока кто-нибудь не спер», - подумала Дарья.
Стоял чудесный день бабьего лета. Солнце золотило опушку дальнего леса. С чистых лугов доносился медовый запах. Голубая стрекоза сверкала трепещущими крыльями. За дорогой, среди темных елей, высились уже тронутые червонной медью могучие клены. Легкий, неслышный, теплый и томный ветер мягко гладил лицо. В траве, цветах и деревьях слышался шорох, шелест и шепот - казалось, они уговаривали остановиться, прислушаться, приглядеться, задуматься. Леса звали вглубь, луга вдаль, небо - ввысь. Хотелось смеяться и плакать. Зайчиков медленно запер калитку и побрел на автобусную остановку.
или маленький урок иврита
Имена есть разные. Одни (Джон, Генрих, Женевьева) мы сразу и по праву воспринимаем как иностранные. Другие (Альберт, Марк, Аркадий, Эдуард, Жанна, Элла) носят легкий налет «иностранности», но все-таки они уже стали привычными. И, наконец, есть обычные русские имена.
Но что же такое обычные русские имена? Не будем заниматься ономастикой (наукой об именах), просто вспомним известные факты. В большинстве случаев русские имена происходят от греческого языка (Николай - «победитель», Алексей - «защитник», Василий - «царь» и т. д.) или - много реже - от латинского (Валентин - «крепкий», Иннокентий - «невинный»). Истинно славянских имен настолько мало, что их можно пересчитать по пальцам: Владимир, Светлана, Людмила, Всеволод, всевозможные «славы» - Святослав, Ярослав и пр. Вот, пожалуй, и всё. Славянское происхождение других имен уже сомнительно. Олег (Ольга), Глеб, Игорь, пришли в Россию вместе с варягами. Вадим («последний русский славянин», как значится у Лермонтова) – имя, возможно, восточное. Нерусское происхождение русских имен вполне объяснимо: детей нарекала при крещении церковь, религия пришла на Русь от греков, и, понятно, прежние, «языческие», имена были искоренены и заменены Филиппами и Александрами. Со временем пришлые имена настолько обрусели, что никто не задумывается теперь об их происхождении и смысле.
Среди множества употребляемых ныне в России имен мы выделяем «настоящие русские». В нашем представлении это имена, идущие из глубинки, из недр, сермяжные, простые, православные, народные, не испорченные модой, образованием и иностранщиной, такие, скажем, какие носили персонажи пьес Островского: Авдей, Агей, Савелий, Иван, Гаврила... Давайте же приглядимся к ним попристальнее.
Имена давала православная церковь - это верно. Но она очень часто нарекала детей в честь древних библейских праведников или святых и мучеников. А святые эти, в свою очередь, нередко получали имена опять-таки в честь библейских героев и пророков. Последние, как легко догадаться, были евреями, и потому еврейские имена проникли в русский (да и, конечно, не только в русский) язык и прочно там окопались. Некоторые из них Россия приняла почти без изменений, другие же узнать не всегда просто: сначала они переиначились на греческий лад, потом на славянский. Однако, приглядевшись, можно угадать в Ерёме пророка Иеремию, а в Исае - Исайю.
В силу несходства языков и несовершенства перевода библейские имена часто звучат по-гречески, а затем и по-русски не так, как в иврите. Звук «б» обычно переходит в «в» (Варфоломей, Вениамин); впрочем, и в иврите существует то же чередование звуков. Звук «х», передаваемый ивритскими буквами «хет» и «хей», в греко-русском варианте исчезает совсем или же (как иногда и в иврите) передается звуком «а» («я»). Так вместо пророка Элияху появляется Илья-пророк. «Ф» иногда переходит в «т» или «в». Греки не умели произносить звуки «ш» и «ц», поэтому вместо Моше они говорили Моисей, вместо Шломо - Соломон. По этой же причине у русских вместо Шошаны появилась Сусанна (в других языках - Сюзанна). В иврите это имя происходит от слова «шеш» - шесть (оно попало и в русский язык) и означает прелестную, чистую, белую шестилепестковую лилию. С началом эмансипации евреи стали заменять лилию на «международно» звучащую Розу; вот почему это имя было столь распространено где-нибудь в Одессе.
Теперь понятно, как имя Элиша («спасение в боге») превратилось в русского Елисея, знакомого всем по сказке Пушкина о мертвой царевне и семи богатырях. Кстати, о сочетании букв «эль», которое часто встречается как в начале, так и в конце имени. Оно обозначает «бог». Например, Рафаэль - это ««исцелил бог»». В русско-греческой традиции окончание «эль» звучит как «ил»: Рафаил, Михаил («подобный богу»; тот же смысл имеет имя Михей), Гавриил (т.е. Гаврила), и т.д. Последнее имеет в своем корне слово «гевер» - «мужчина, и означает «муж божий» или «божья сила». Гавриил – один из четырех архангелов. Так что знаменитые строчки «Служил Гаврила хлебопеком, Гаврила булки испекал» этому имени явно не подходят.
К этой же группе относится имя Даниил (Данила) - «судья божий» (слово «дан» означает «судил»). Знатоки Библии помнят, как Даниил мастерски рассудил происшествие с Сусанной (Шошаной) и старцами, ставшее предметом картин множества первоклассных живописцев, в том числе русских (нечастый случай, когда библейский сюжет дает повод изобразить обнаженное женское тело). К семье на «эль» принадлежит и Лазарь (Элиазар - «мой бог помог»).
Непроизносимое имя бога передается еще буквой «хей», которой иногда предшествует буква «йюд» («и»). В русском языке эти буквы действительно не произносятся, или же звучат как окончание «ия» или «йя»: Захария (Захар)- «помнящий бога», Иеремия (Еремей) - «возвышенный богом». Имя Исайя (Исай) означает «божье спасение», а Авдей - «раб божий» (в иврите ему соответствует имя Овадия). «Авад» - это раб.
Как говорится, где Авдей, там и Матвей. Что общего у Матвея с яичницей? -Ничего. Поговорка так прямо и говорит: «Не путай божий дар с яичницей.» Матвей по-гречески называется Матфей (например, «Евангелие от Матфея»). «Ф» в Матфее - это не «ф», а «фита» (буква старого русского алфавита), которая по-гречески называется «тета» и звучит как «т». Прибавьте к этому косвенное обозначение имени бога «х», и получим «Мататеяху» - «божий дар». Знаменитый историк Иосиф бен Мататеяху, записанный в римских метриках как Иосиф Флавий, в российском паспорте значился бы просто как Иосиф Матвеевич.
Выдающийся художник 17 века Никитин, создавший всемирно известные фрески в церкви Ильи-пророка в Ярославле, носил имя Гурий. Имя довольно распространенное – теперь чаще в форме фамилии. Самый популярный в России водевиль назывался «Лев Гурыч Синичкин». О Льве поговорим потом, а Гурий означает на иврите «щенок», «львенок». Получается, что Лев Гурыч - это «лев - сын львенка». Как бы чувствуя эту несуразицу, Ленинградский театр комедии, которым руководил замечательный режиссер Акимов, создал некогда водевиль-перевертыш «Гурий Львович Синичкин». Кстати, Аким (Иоаким)- тоже еврейское имя, означающее «поставленный богом» («кам» - встать). Однако далеко не все имена заключают в себе обозначение бога. Например, имя Агей имеет своим корнем «хаг» - праздник, а имя Амос (оно тоже теперь встречается чаще в виде фамилии Амосов) - «тяжелый». Еще одно популярнейшее русское имя (и еще более частая фамилия) - Назар: «отрешенный, воздержанный» (в Евангелии Христа иногда называют «назареянин»).
Имя Савелий происходит или от слова «саваль» - «терпеть, страдать», или от имени Шаул (Саул). Нетрудно догадаться, что Савватей (Савва) это просто-напросто «субботний». Герой русских былин, легендарный Садко тоже носил еврейское имя. Ведь Садко - это славянская форма имени Садок, родственное слову «цадик» («праведник»). Имя Вениамин (Бениамин) означает «сын правой руки» (т.е. любимый сын), Семен (Шимон) - «услышанный» (богом), Ефрем (Эфраим) - «плодовитый», Осип (Иосиф) – «прибавит» (т.е. бог даст еще сына), Иона - «голубь», Вавила – «вавилонец», а сам корень этого слова означает «смешение» (этот же смысл имеет название города, в котором происходило смешение языков и легендарное «вавилонское столпотворение»).
Имя Самсон, или Сампсон, из моды вышло ныне, но ранее оно было весьма распространено, да и сейчас нередко встречается в виде фамилии. В Петербурге есть Сампсониевский проспект, названный по имени старинной Сампсониевской церкви. На ее дворе похоронен русский государственный деятель Артемий Волынский, казненный при императрице Анне. Потом Сампсониевский проспект перекрестился в проспект имени Карла Маркса, а сейчас снова стал Сампсониевским. Самсон (Шимшон) - имя очень древнее и означает оно «солнечный». Главный, самый большой и самый знаменитый, фонтан Петергофа, сооруженный по приказу Петра Первого, представляет собой скульптурную группу «Самсон, раздирающий пасть льва». Он символизирует победу России над Швецией в Северной войне, давшей русским выход к Балтийскому морю. Это, вероятно, единственный в мире памятник легендарному еврейскому силачу. Мог ли кто-нибудь подумать, что герой войн против филистимлян станет символом России?
Однако, кажется, есть по крайней мере одно действительно русское имя. Это имя носили и «основатель великой державы, князь московский Иван Калита» (Коржавин), и Иоанн Грозный, «за свой буйный нрав прозванный в народе Четвертым» (так шутил известный историк Марк Петров). Иванушка-дурачок, Ванька-Встанька, Иван, родства не помнящий, Иванова ночь, кричать на всю Ивановскую, русский Иван... Сколько ассоциаций! Здесь русский дух, здесь Русью пахнет!
Но не только Русью. Иоанн (Иохан, Иоханан) - классическое еврейское имя. В основе его лежит корень «хан» («хен»), означающий «благо, радость», а само оно переводится как «божья благодать» (тот же корень и то же значение у имени Ананий и производной от него фамилии, очень распространенных в России). Имя Иван (как и множество других еврейских имен) вошло во все европейские языки в форме Джон, Жан, Хуан, Иоганн и т.д. Помните, как у Козьмы Пруткова фигурирует (разумеется, в ироническом контексте) философ «Иван-Яков де Руссо»? Кстати, «Яков» имеет значение «пятка, след». Яков, как известно, был близнецом Исава, с которым у него был спор за первородство. Он должен был родиться первым, уже показалась его пятка, но потом она исчезла, и первым вышел из чрева все-таки Исав, а Яков - «вслед» за ним. Вот два объяснения этого имени.
Иван напоминает нам, что пора перейти и к женским именам. Причем тут Иван? Связь очень проста. Имя Йоханан имеет женский эквивалент – Иоанна и Хана (с тем же переводом). Хана - это русская Анна. На Украине и в Польше это имя сохранило форму, более близкую к ивриту - Ганна. Интересно, думал ли об этом Гоголь, давая такое имя ясноокой героине «Майской ночи»? Имена Яна и Жанна имеют то же происхождение.
Анна, как известно, была матерью богородицы Марии (Мирьям). Тоже не самое редкое русское имя. Происходят оно от корня «госпожа». Подругой Марии была мать Иоанна Крестителя Елизавета (Элишева - «почитающая бога»). Спустя тысячелетия другая Елизавета сменила на русском троне другую Анну... Очень редко встречается теперь распространенное раньше имя Марфа (Марта), тоже означающее «госпожа». По евангелию, Марфой и Марией звали сестер праведного Лазаря, у которого останавливался Христос. В Москве есть Марфомариинская обитель – замечательный храм, построенный знаменитым А. Щусевым и расписанный М. Нестеровым. Зато довольно часто встречаются Ада («украшение»)- второе женское имя, упоминаемое в Библии после Евы, Дина - «отмщённая» (ее братья отомстили за насилие над ней), Серафима (Сима) «пламенная» в честь ангелов-серафимов, Тамара (Фамарь – «пальма»), пришедшая из иврита в Россию через Грузию.
Однако женских имен в Библии не так уж много - в сотни раз меньше, чем мужских. Это вполне объяснимо: великая книга интересовалась прежде всего главой рода и его деяниями, остальные домочадцы упоминались, как правило, вскользь, в виде формулы типа «и скот его, и дети его, и жены его». Есть, правда, в русских святцах и Сарра, и Рут (Руфь), и Эсфирь, но они не прижились на российской почве, хотя часто встречаются на Западе. Кстати, Эсфирь (Эстер) – это, возможно, самое древнее из всех известных имен. По одной из версий, оно происходит от имени Иштар (Астарта), богини шумеров и аккадцев - родоначальников человеческой цивилизации, достигшей расцвета четыре с половиной тысячелетия назад. Оно упоминается уже в «Эпосе о Гильгамеше» и означает, вероятно, «утренняя звезда» (Венера). Культ Иштар существовал на Востоке в течение трех тысячелетий. В Библии Эсфирь – это красавица, спасшая народ от уничтожения персидским царем.
И, наконец, еще одна любопытная подробность. Еврейские имена переходили иногда в греческий и латынь, а оттуда и в русский язык не только в явной, но и в скрытой, переведенной форме. Например, всем известно исконное русское, а на деле греческое имя Федот. Оно означает «данный богом». Есть и действительно русский эквивалент этого имени, точно переведенный с греческого - Богдан. Однако и «Федот» - это перевод с иврита имени «Натанияху». Оно встречается в России (в основном, у евреев) в краткой форме «Натан». Вот уж, действительно, Федот, да не тот! Точно так же Макар - это перевод на греческий имени Барух - «благословенный». В латинском варианте это имя принимает форму Бенедикт. Имя Хаим («жизнь») звучит на латыни (и по-русски) как Виталий, и т.д. Вполне возможно, что частое среди евреев и русских имя «Лев» является переводом популярного в иврите имени Арье.
Оказывается, народ, давший миру библию, дал людям многим народов и имена. И имена эти ничуть не хуже прочих. И намного древнее.
15 декабря во всем мире отмечается День Заменгофа - создателя международного языка эсперанто. Заменгоф родился в городе, где поляки не любили литовцев и русских, литовцы - русских и поляков, и где все вместе не любили евреев. Не случайно Белосток «прославился» на весь мир своим печально-знаменитым погромом: семьдесят убитых, девяносто раненых, тысячи разбитых магазинов и разграбленных домов. На вопрос, почему солдаты не остановили побоище, начальник городского гарнизона ответил на суде: «Драгуны не могли оставить лошадей».
С детства Людвиг жил в отравленной атмосфере вражды, но не озлобился, а, напротив, загорелся идеей найти выход из тупика (утопичной, уж нам ли этого не знать!). Заменгоф был идеалистом, он верил, что когда-нибудь прекратятся - должны прекратиться! - жестокие погромы и бессмысленные мировые бойни и все люди станут братьями. Он считал, что само собой это время не придет и что надо что-то делать, чтобы его приблизить. Он наивно полагал, что если люди смогут говорить друг с другом на одном языке, то они и во всем остальном неизбежно придут ко взаимопониманию. И юноша создал такой язык, когда ему было всего восемнадцать лет! Уроженец Белостока не был лингвистом, но он владел девятью языками, что помогло ему справиться с этой задачей. Свой язык международного общения он назвал «эсперанто», «язык надежды» (кстати, книги на этом языке обычно зеленого цвета - цвета надежды, и такого же цвета звезда на значке эсперантистов).
У Заменгофа не было денег, чтобы заняться пропагандой своего детища, и долгое время он оставался единственным человеком на земле, знающим эсперанто. Тем временем он получил медицинское образование, стал глазным врачом, практиковал некоторое время в Одессе и Гродно, потом переселился в Варшаву, входившую тогда в состав Российской империи (в западных источниках Заменгоф нередко называется русским лингвистом). Эти годы не прошли напрасно: он писал, переводил книги, расширял и изменял язык, испытывая, оттачивая и совершенствуя его. Наконец Людвиг сумел издать тонкую брошюру об основах эсперанто и собственноручно разослал ее в несколько десятков адресов. Сначала на этом языке заговорили в России, затем первые эсперантисты появились в Европе. Никто бы тогда не смог поверить, что вскоре уже состоится первый Всемирный конгресс эсперантистов, и что у этого языка будут миллионы сторонников. Среди первых переводов, заложивших основы литературного стиля эсперанто, были произведения русских писателей: «Ревизор» Гоголя, «Метель» Пушкина, «Княжна Мери» Лермонтова
А потом началась Первая мировая война, и эсперантисты начали убивать друг друга. Заменгоф пережил это очень тяжело - для него эсперанто всегда был не просто языком, а символом надежды на всеобщее братство. Собственно, он этого даже не пережил и умер, когда умерла его надежда.
Так все-таки - что же такое эсперанто? Все, кто не изучал этот язык и, тем не менее, пишут о нем, повторяют два расхожих мнения. Или, лучше, две расхожих лжи. Первая, что нельзя заменять существующие живые языки с их богатым прошлым, огромной литературой и традициями на что-то искусственно придуманное, навязанное и чуждое. Мысль очень правильная, но только эсперанто никогда и не предназначался для замены и отмены существующей живой речи. Его идея - быть вторым, после родного, языком. В мире, как известно, около 3000 языков и еще больше диалектов. Если признать равноправие всех народов и языков (а такой подход является единственно справедливым), то как организовать международное общение? Можно выучить пять, десять, даже пятнадцать иностранных языков, но не три же тысячи! Математический расчет показывает, что для обеспечения свободного перетока информации от одного народа к другому, надо, в принципе, создать около 5 миллионов одних только разных словарей. Кроме того, нужны переводчики, преподаватели, редакторы и пр.
Разумеется, это нереально. И мир поневоле пользуется языками международного общения (против чего как раз и выступают критики эсперанто). Официально их пять (языки ООН), практически же только один язык - английский - становится теперь монопольно международным. И что проку в том, что он живой - ведь он живой только для англоязычных народов, давая им, кстати, огромные преимущества. А подавляющее большинство туристов, бизнесменов, ученых и т. д. объясняются на убогом, мертвом, примитивном английском - и это несмотря на многолетние усилия на его освоение. Весь мир тратит огромные деньги на изучение чужого языка - это ли решение проблемы? И все равно, совершенно закрытыми для прямого общения, остаются огромные ареалы с такими языками, как японский, итальянский, немецкий, арабский, китайский, языки Индии, Индонезии, не говоря уж о языках малых народов - Дании, Латвии и пр.
Сейчас языковая ситуация в мире довольно абсурдна. Например, жители стран Европейского союза общаются между собой на английском, хотя ни в одной из этих стран этот язык не является для них родным. Подсчитано, что внедрение эсперанто в Европе вместо английского языка помогло бы сэкономить 24 млрд. евро в год, не говоря уж об удобстве общения.
Не разумнее ли и не справедливее было бы оставить каждому народу свою речь, а для контакта в мире избрать один для всех язык - нейтральный, легкий, быстро постигаемый и (что теперь немаловажно) прекрасно поддающийся компьютерной обработке? Поучился несколько недель - и свободно разговаривай с любым человеком в мире. Право, не такая уж это преступная идея. Недаром она очень понравилась Толстому. Поэтому внедрение нейтрального (внеэтничного) и простого в изучении языка могло бы вывести межъязыковые контакты на совершенно другой уровень. Кроме того, эсперанто в два-три раза облегчает последующее изучение других языков.
А эсперанто действительно очень легкий язык. Его грамматика умещается на почтовой открытке. Она насчитывает всего шестнадцать не знающих исключений правил, чрезвычайно простых (вроде «слова произносятся так, как пишутся» или «все существительные кончаются на «о»). Люди, приезжающие в летние эсперантистские лагеря, чтобы научиться языку, начинают довольно свободно говорить на нем спустя примерно две недели. Установлено, что изучить эсперанто в 8—10 раз легче, чем другие иностранные языки. При этом можно научиться говорить на нём в совершенстве, не покидая собственной страны.
Легкость искусственного языка порождает другой миф о нем. На все лады склоняется его якобы бедность, невыразительность, математичность, унылая одинаковость, его умерщвленная и разъятая алгеброй гармония. Чем менее знакомы хулители с эсперанто и вообще с какими-либо языками, тем более они изощряются в подобных домыслах. Как сказал знаменитый китайский мудрец Лао-цзы, «знающие не говорят, говорящие не знают.» Я помню, как известный московский театральный критик, громя современные пьесы за убогий тусклый язык, назвал свою статью «Драматургическое эсперанто». Когда я спросил, знаком ли он хоть сколько-нибудь с эсперанто, выяснилось, что нет. Так создаются мифы. А ведь еще Марк Аврелий предостерегал: «Относись бережно к своей способности составлять убеждения.»
Так вот, на самом деле эсперанто - язык очень богатый словами и оттенками, удивительно гибкий, прекрасно приспособленный к передаче любых нюансов человеческой мысли и воображения. И очень красивый. И все это богатство с необычайной легкостью строится на очень скромном количестве исходного материала. Этот язык - создание гения. Эсперанто иногда критикуют за то, что в основу его лексики положены европейские языки (в том числе славянские), и это, дескать, лишает его всемирности. На самом деле неважно, откуда взяты слова. Важен дух языка, его строй и система. Ибо главная идея эсперанто - не зубрежка, а сотворение слов. Из сравнительно небольшого числа корней эсперанто творит бесконечное число разнообразнейших слов, которым зачастую нет полноценного эквивалента даже в таких могучих языках, как русский или английский. На эсперанто переведены Библия, Коран, священные тексты других религий, драмы Шекспира, «Евгений Онегин», знаменитые роман «Камо грядеши» Сенкевича, и тысячи других произведений. Ежегодно на него переводятся сотни новых книг и если, вероятно, не всегда перевод может сравниться с оригиналом, то причина не в языке, а в таланте переводчика: нелегко сравняться с Пушкиным или Шекспиром.
Движение эсперантистов существует в 120 странах мира. На этом языке выпускаются сотни журналов, В интернете есть сайты на эсперанто, на Youtube – множество видео. С 1905 года Всемирной ассоциацией эсперанто ежегодно проводятся Всемирные конгрессы эсперантистов. Эсперантисты разных стран мира активно общаются, устраивают летние лагеря, ездят друг другу в гости.
И все же эсперанто не стал всемирным языком, как мечталось его создателю. Изучение эсперанто нигде (кроме Венгрии) не получает государственной поддержки, оно не включено в программы обучения в школах и университетах. С практической точки зрения более выгодным остается изучение естественных языков и, прежде всего, английского. И особенно это выгодно англоязычным странам.
Если эсперанто не стал пока общепризнанным мировым языком, то дело не в его недостатках. Причины глубже. Одна из них получила название «порочный круг»: зачем учить эсперанто, если этот язык сравнительно мало употребляется в мире? И обратно: как он может стать употребительным, если его не учат? А не учат потому, что нет выгоды и т.д. Эсперанто быстро бы распространился по миру, если бы получил поддержку ведущих государств. Но беда-то как раз в том, что великие страны и языки, правящие в мире бал, вовсе не заинтересованы в эсперанто. Языки вовсе не нейтральны, они агрессивны, они стремятся к экспансии, они воюют между собой. Общеизвестны языковые войны в Канаде, СНГ, Бельгии, Индии - во всем мире. Большие языки подавляют малые, а те отчаянно сопротивляются. Ведь посредством языка распространяются и внедряются идеология, товары, технология, компьютеры, культура, религия, культура, образ жизни и мышления. Именно великие державы воспрепятствовали принятию эсперанто как международного языка ООН. Английский язык, вследствие экономической мощи и технического превосходства США, практически захватил весь мир. Французский, немецкий, русский упорно защищают и, по возможности, расширяют свои ареалы и вовсе не желают уступать позиции другим языкам, и уж тем более эсперанто, за которым не стоит ни один народ, ни одна держава. Можно ли, например, себе представить, чтобы в бывшем СССР приняли в качестве языка общения между народами и республиками эсперанто, а не русский? В принципе это было бы правильнее, чем навязывать меньшинствам язык «старшего брата», но это только в принципе. На деле идея эсперанто казалась диктаторам опасной, и потому Сталин и Гитлер расстреливали всех эсперантистов поголовно, после чего их движение в России и Европе угасло очень надолго.
Широкое мировое распространение эсперанто остается пока такой же красивой и утопичной мечтой, как мировое братство, но разве всегда судят об идее по результату? Ведь «пораженья от победы ты сам не должен отличать».
Именем Заменгофа названы улицы во многих странах (но не в России). В нескольких городах Европы ему установлены памятники. В его честь назван астероид, ему посвящены многочисленные почтовые марки. Но все же лучшим памятником ему служит созданный им замечательный язык.
Заметки о стиле и содержании политической полемики
Во время Второй мировой войны выдающийся немецкий филолог Эрих Ауэрбах волею судеб неожиданно для себя надолго застрял в Стамбуле, без любимой домашней библиотеки, без справочного аппарата, без привычного кабинета. Однако сидеть без дела он не привык. Взявшись за перо, он сел за голый письменный стол и написал одну из лучших литературоведческих книг ХХ века – «Мимесис». Разбирая в ней текст «Английских писем» Вольтера, Ауэрбах указал, что они написаны в стиле обычной инвективы, и отметил мимоходом, что инвектива – обычный прием пропаганды.
Инвектива – прием не новый. Ораторы, публицисты, политики осознанно или не осознанно применяют его в течение многих тысячелетий. Эта традиция тянется от Цицерона до Гитлера и вплоть до наших дней.
«Инвектива» означает буквально «обвинение» (обычно огульное обвинение), но в более широком смысле это откровенно тенденциозное изложение предмета с целью навязывания читателю (слушателю, зрителю) определенной точки зрения. Характерной особенностью инвективы вообще, и пропаганды в частности, является упрощение. Упрощение, доходящее до искажения, но удобное для манипулирования. Многомерность и сложность жизни, политики, экономики и чего угодно пропаганде лучше всего свести к небольшому числу понятий (лучше всего, к двум), и уже ими манипулировать, жонглировать, внедрять их в сознание читателя.
Компьютер, как известно, может считать всего до двух, точнее до единицы, и его мышление заключается в выборе между двумя возможностями: «ноль» или «единица». При этом результативность компьютера весьма впечатляюща. Точно так же пропаганда более эффективно добивается своих целей, оперируя простейшими понятиями. Во-первых, так легче подвести под стандарт и обработать обывателя, даже мнящего себя утонченным индивидуалистом. Во-вторых, путем присвоения ярлыков проще добиться узнаваемости, однозначности понятий. Реальные явления жизни и политики воспринять сложно, и их надо долго объяснять, что скучно и не увлекает массового читателя (зрителя, избирателя). Вместо них пропаганда предлагает нам удобные, доходчивые, легко прилипающие и трудно отдираемые ярлыки, скроенные по двоичной системе: плохое – хорошее, левое – правое, либералы – патриоты, спасители – предатели и т.п. И мы, воображающие себя оригинальными и самостоятельными мыслителями, быстро усваиваем такие ярлыки, и они начинают казаться нам нашим собственным мнением. Впрочем, еще Бехтерев доказал, что 99 процентов наших мыслей и представлений внушено нам извне. На деле, постоянное, ежедневное, многолетнее информационное давление приводит к тому, что наше мышление из объемного становится плоским, теряет независимость и становится дубликатом телевизионного экрана или интернетного сайта.
Сложные многозначные явления и процессы сводятся пропагандой к простым, односложным, понятным для всех идеям и формулировкам. Шершавый язык рекламных плакатов лишь обнажает однозначность пропагандистского стиля. Однако и самая изощренная статья талантливого полемиста (а таковым, кстати, был и Вольтер), сводится обычно к тем же элементарным неразложимым понятиям, например, знаменитому вольтеровскому «Раздави гадину!»
Антитезис в пропаганде призван уничтожить тезис. Взамен «За веру, царя и отечество!» предлагается «Вся власть Советам», вместо «Долой» - «Крым наш». Чем ярче накал политической или идеологической борьбы, тем более сужается набор предлагаемых альтернатив, и в конечном итоге все сводится к двоичной системе, к тезису и антитезису: «мы» и «они». Места для прочих мнений, суждений и оценок не остается. Общественная мысль все более поляризуется: допускаются только черное или белое, но ни в коем случае никакие промежуточные оттенки. Мысль, что могут существовать еще и десятки оттенков серого, и иные цвета спектра (синий, зеленый, оранжевый и пр.) уже никому просто не приходит в голову. То, что не подходит под привычные этикетки, становится непонятным, а порой и подозрительным. Что значит «оливковый»? Ты ответь мне ясно: черный ты или белый? Левый или правый? За или против?
Можно спорить о том, что первично, а что вторично: то ли содержание и стиль СМИ диктуется вкусами и взглядами массового потребителя информации, то ли, наоборот, СМИ сознательно и целенаправленно формируют мнения обывателя. Второе мне кажется более отвечающим истине.
Долголетняя промывка мозгов приводит к тому, что простейшие двоичные понятия закрепляются в сознании не только потребителей, но и самих творцов пропаганды. Это неудивительно: ведь нынешнее поколение журналистов и идеологов само воспитывалось в схеме кода «ноль-один», оно восприняло этот образ мышления с молоком матери. Они предрекают гибель России от преступного противостояния Западу или, наоборот - от еще более преступного следования по западному пути развития. Все слова «за» и «против» уже давно произнесены, остается только одна возможность – повторять их на разные лады снова и снова. Серьезная критика (для нее нужны компетентность и аргументы, что утомительно) подменяется бранными кличками: «большевики», «либерасты», «ура-патриоты», «фашисты», «мракобесы», «совки», «быдло», «укропы», «продавшиеся», «безбожники» и т.д. Как ни странно, нередко те, кто называет себя борцами за плюрализм, терпимость и т.п., особенно злобны и нетерпимы к чужим мнениям. Повара обеих кухонь пекут пирожки по одному и тому же рецепту.
Другая особенность пропаганды (особенно если ее продуцируют имеющие власть или влияние инстанции: государство, армия) – фетишизация тезисов. Лозунги превращаются в заклинания, приобретают значение сакральных текстов. Сомневаться в них, размышлять о них, рассуждать о них и, тем более, их оспаривать становится кощунством. Дойные коровы приобретают вид священных. Такие слова, как «безопасность», «наши доблестные вооруженные силы», «Gott mit uns», «In God we trust», «Святая Русь» можно произносить только стоя на вытяжку.
Такое разделение на черное и белое, на правое и левое, насильственная нарастающая экстремизация, настойчивые требования ответить, ты «за» или «против», беспощадные обвинения тех, кто думает не так, как «мы», приводят к поляризации общества и нарастанию в нем напряженности и раскола. «Тот, кто поет сегодня не с нами, тот против нас».
Понятия плюса и минуса, севера и юга существуют, но разве ими ограничиваются все возможные альтернативы? Человеческое общество многосоставно и многомерно, и перед ним, в отличие от стрелки компаса, открыто не два, а, по меньшей мере, триста шестьдесят направлений движения, мышления, развития.
Группы, привыкшие мыслить стереотипами, становятся ригидными, невосприимчивыми к новым явлениям и понятиям, глухими к доводам оппонентов, неспособными своевременно менять приоритеты.
На деле, различия во мнениях, группировках, течениях, фракциях часто является лишь кажущимся. Нередко цель их только одна – влияние, деньги, власть, все остальное лишь средства. И пропаганда – одно из таких средств в достижении личных целей. Ноль и единица на деле оборачиваются не двоичным, а единичным понятием, двумя ликами одного и того же Януса.
Нам
есть, о чем спорить и размышлять, что изменять и за что бороться. Растущая
бюрократия; чудовищное неравенство; серьезнейшие проблемы в системе образовании
и, особенно, нравственного воспитания; этническая рознь; нарастающий духовный
вакуум и многое другое требуют вдумчивого и конструктивного обсуждения. Если бы
общественная полемика перестало быть маятником, знающим качание лишь в одной
плоскости, вправо и влево, она могла бы дать более плодотворные результаты.
Впрочем, я хоть и идеалист, но не утопист и не тешу себя иллюзиями. Все
останется как есть. Или будет только хуже.